Спаси, Господи, сад

Константин Лунёв. De Profundis: Третья книга стихов. – М.: Волшебный фонарь, 2018. – 84 с.

В истории русской словесности есть традиция, восходящая к эпохе Ломоносова и Державина, – традиция поэзии, которую принято называть духовной. Ее суть – в восприятии бытия как творения высшей силы и в молитвенном обращении к Богу. За такими стихами стоит напряженный внутренний диалог с миром, ощущение его изначальной гармонии и при этом острое переживание его несовершенства в реальной жизни. Восхищенная державинская ода «Бог» и его же обличительное «Властителям и судиям», представляющее собой переложение одного из псалмов, – вот два полюса духовной поэзии, имеющие отношение и к лирике Константина Лунёва.

Пусть читателя не смутит то, что рецензию на новую (третью по счету) книгу современного автора, живущего в подмосковном Одинцове, я начал с классических образцов. Мне думается, лирика Лунёва создана в русле именно этой традиции. Казалось бы, она (традиция) должна была остаться в прежних временах. Но нет: возрождение интереса к религии в последние полтора десятилетия истекшего века (как раз на эту пору и пришлась молодость автора книги) вызвало новую волну в общественной жизни и в искусстве. Речь не о присущей многим моде на христианство – речь о подлинном и глубинном погружении в духовную жизнь и взывании оттуда, «из глубины», к Абсолюту.

Лирический герой Константина Лунёва постоянно ощущает над собой высшее начало, в приобщении к которому и видит главный смысл своей жизни. «Мне душу опалил Христос,/ Как бы горшечник глину./ Она так много знала слез/ И ссохлась вполовину./ Но Ты, Господь, Своей рукой,/ Дыханием согретым/ Моей душе вернул покой/ И капли света» – эти строки можно было бы поставить эпиграфом ко всей книге. Она едва ли не полностью  об этом. И даже если напрямую о Господе и душевном откровении в стихах не сказано – их горячая религиозная подоплека все равно чувствуется. Таково, например, одно из самых удачных стихотворений сборника – «Куда плывут мои мысли?..», лейтмотивом которого становится карающая совесть. Пульс ее проступает в разностопных строках, в коротких, как бы рубленых фразах, в динамичных инверсиях: «Грохочет судьба в барабаны,/ Бьет в бубен./ Болят стародавние раны,/ – Подсуден…/ Суров приговор, как желанье/ Аскета. /За окнами стража ждет тайно/ Рассвета». Слова «грехи» в стихотворении нет, но оно угадывается в «стародавних ранах»…

Наверное, при обращении к такой тематике неизбежна некоторая архаизация стиля. Она у автора есть – например, в стихах, посвященных отцу Амвросию Тимроту: «Мне снилось девственное пламя/ На переходе из пустынь./ И под ногой дрожащий камень,/ И сердобольная полынь. / Над жадным Небом, чье дыханье/ Сжимало сердце, щеки жгло,/ Вставало пурпурным сияньем/ Прекрасно-дивное Чело». Можно поспорить о том, не слишком ли пафосно звучит сочетание «прекрасно-дивное», а заодно и определение «пурпурное»? Но даже если это издержки стиля – они окупаются замечательным первым четверостишием, которое – при всей его иносказательности – сильно поэтической (хочется сказать: библейской) конкретикой: «переход из пустынь», «дрожащий камень», «сердобольная полынь». В таком ряду и мотив пламени – напоминающий, может быть, о неопалимой купине из Ветхого Завета – звучит конкретно и впечатляюще.

Между тем по образованию Константин Лунёв – филолог, и причастность к религиозной традиции помножена в его стихах на любовь к русской литературе. Некоторые его стихотворения навеяны судьбами и творчеством классических поэтов. Здесь автор выступает, во-первых, как тонкий стилизатор. Так, стихи о Мандельштаме выдержаны как бы в манере самого Мандельштама с ее насыщенной метафоричностью и подтекстами: «Этот век, пятикратно означенный,/ Всю его узкоскулую пасть,/ Безымянные прадеды, пращуры/ Основали в томительный час». Конечно, сразу вспоминается знаменитое мандельштамовское «Мне на плечи кидается век-волкодав…». В стихах же, например, «цветаевского» происхождения узнается присущие стилю поэтессы упругость ритма и напряженное состояние языка, с подчеркнутыми инверсиями и анафорами: «Спаси, Господи, сад,/ Нам приснившийся грозно,/ Спаси, Господи, чад,/ Одичавших порозно». Но это не игра в литературу. У Лунёва большой и прочувствованный историко-литературный багаж окрашен, во-вторых, той главной темой, которую мы уже назвали, – темой Бога и веры. Судьбы классиков поверяются здесь ею, и в таком свете трагедия Есенина видится современному автору в желании и при этом запрете молитвы: «Он хотел лишь молиться, но молитва запрещена». Спорно в свете есенинской биографии? Может быть. Но лирическое стихотворение – не научный трактат. Лирик имеет право слышать так.

Надеюсь, что не ошибусь, если скажу, что самая притягательная для Константина Лунёва поэтическая фигура – Пастернак как автор цикла «стихотворений Юрия Живаго, как высшее воплощение духовной поэзии в русской литературе ХХ века, продемонстрировавший возможности лирического слияния евангельского слова и сознания современного человека. Его вольное или невольное дыхание улавливается уже в открывающем книгу стихотворении, посвященном памяти другого известнейшего священника – трагически погибшего Александра Меня: «…Но есть «осанна» посильней/ Дождей в смывающем потоке:/ То прежний голос твой глубокий, Звучащий в памяти моей». Помните пастернаковское: «Был всеми ощутим физически/ Спокойный голос чей-то рядом./ То прежний голос мой провидческий/ Звучал, нетронутый распадом»? В пяти- и шестистишиях стихотворения «Мысли» слышны, кажется, строфика, ритмика и интонация его же (Пастернака) стихотворения «На Страстной».

Раз уж речь зашла о стихотворной технике, заметим широкий ритмический арсенал поэта, пишущего не только классическими размерами, например, нечасто используемым в лирике трехстопным ямбом, но и разностопным стихом (о чем уже говорилось выше), и верлибром; владеющим как традиционной строфикой, так и строфоидами (большие строфические фрагменты без определенного числа стихов – в том же стихотворении); могущим написать и акростих.

Но мы помним, что религиозная поэзия – не только благодарное доверие творцу, но еще и строгое требование идеала. В ней есть некий ригоризм – понятный и объяснимый. Но понятный и объяснимый изнутри той системы ценностей, в которой пребывает поэт, – извне он может показаться и не столь убедительным, особенно с точки зрения читателя светского. Мне кажется, там, где лирический герой Константина Лунёва берет на себя роль судьи, стихи удаются меньше, звучат риторично, ибо сам повод резко мельчает, теряет глубину. Ну стоит ли автору тратить поэтический порох на «парады «голубых» или на мат, что повис «черным дымом»: «Так общается старшее поколение./ И молодежь вслед за ним»? И даже акция «Бессмертный полк», которой посвящено заключительное, напечатанное в «Приложении» стихотворение, не кажется мне подходящим предметом для лирического волнения Константина Лунёва – и не потому, что сама акция упорно напоминает первомайские демонстрации советских времен с транспарантами над головой, а потому, что стихи получаются и впрямь какие-то «первомайские», все в той же советской стилистике: «Друзья мои! Сегодня день Победы./ Пусть радость горечью омрачена./ В своих портретах прадеды и деды/ Идут, чеканя шаг, сквозь времена». И даже религиозные мотивы («Как будто встали на защиту мира В кругу святых на свой последний бой») дела не спасают.

Автор книги «De Profundis» способен на большее. И это большее в книге есть. Ее лучшие стихи дарят читателю возможность ощутить острый и счастливый ожог поэтической Благодати…