Лобзай во мне Вергилия

Опытный и терпеливый охотник, в нужный момент выстреливающий дробью смыслов. Карл Брюллов. Диана, Эндимион и Сатир. 1849. ГТГ

У поэта Дмитрия Плахова вышла новая книга. Немного сухой биографии. До этого вышли две: в 2006 году – «Черношвейка», в 2012-м – Tibi et igni. Привлекает внимание период между книгами – шесть лет. У каждого поэта свой ритм, и тут, учитывая, что поэт, известный в литературной среде, вполне мог бы выпускать книги и чаще, понимаешь – нужно время для осмысления, формирования концепта. Конечно, книга – не просто набор текстов, а структурированный ряд, подчиненный некоему замыслу. И надо сказать, что замысел «Вымирания видов», да и сам формируемый Дмитрием Плаховым образ поэта – это интересный и сложный конгломерат литературного контекста и поведенческих увертюр. Отдельный знак качества книги – тонкое и точное предисловие поэта и литературоведа Данилы Давыдова.

Если сказать образно, представляется, что поэт Дмитрий Плахов – опытный и терпеливый охотник, в нужный момент выстреливающий дробью смыслов. Классическая форма стиха, которую он предпочитает, – своего рода ловушка. Конечно, читателю органичнее и комфортнее качаться на качелях классических ритмических конструкций, не испытывать шока от ломаной строки, от рваного синтаксиса. Но – в старые меха поэт вливает даже не новое вино, а, скажем, кюрасао или абсент. И тут стоит также упомянуть, что транслируемый поэтом образ Дон Жуана, придуманный им для определения своей поэтики стебный термин «поствагинизм», а также, безусловно, обсценная лексика становятся своего рода манком, приглашающим в ловушку. Манок формирует нечто вроде эффекта «московского озорного гуляки», успокаивает, снимает с поэта ауру скучной академичной серьезности: «ты спрашиваешь николь почему/ так крепко стоит мой член/ откуда эта бешеная эрекция/ в рассветные сумерки и в рабочий полдень/ в час карминно-красного заката/ в час быка и час волка».

Дмитрий Плахов. Вымирание видов: Стихотворения. – М.: Элит, 2018. – 120 с.

Важный прием, используемый Дмитрием Плаховым, – это игра, которая для многих в мировой поэзии служила увлекательным стимулом. И тут, помимо масок и иносказаний, вступает в силу органичный для поэзии конца XX – начала XXI века как бы стебный (очень тонкая грань!) стиль, который был эксплуатирован, скажем, Орденом куртуазных маньеристов. У Плахова: «Дело было не в Пенькове,/ не пойми в каком году,/ а в таинственном алькове/ возле центра Помпиду/ <…> Я отважный подпоручик/ кирасирского полка,/ обожатель женских ручек,/ прочих прелестей алкал». Но в отличие от маньеристов у Плахова куртуазный стиль служит только затравкой, чтобы в финале приемами снижения и контраста вывернуть все наизнанку: «За лабазом возле стенки/ выжрав хлебного вина,/ вылупив пустые зенки,/ беспардонно глядя на/ воздусей аквамарины,/ алкоголик и дебил…» Далее – нецензурно. Герой-любовник Плахова отнюдь не всегда бравый герой. Он часто занимает уязвимую, даже обидную для себя позицию. Но и это тоже элемент игры – желание примерить на себя все роли: «я квестор был эрария/ потом префект претория/ моя звучала ария/ гремела оратория <…> в плену страстей обилия/ танцуй младая грация/ лобзай во мне вергилия/ проперция горация».

Создавая пространство иронической игры, иносказания, Плахов избавляет себя от академичности, развязывает себе руки. Таким образом легче и отвязней работать с напластованиями довлеющей культуры. Автор понимает, что основа – музыка, и чтобы передать вкусы и оттенки культуры, нужно разложить ее по нотам летящей партитуры: «там много вас, а я один/ тщедушный и нагой/ свиридов скрябин бородин/ и глинка под ногой/ по-над москвой летит покрасс/ и гектор берлиоз/ никто не требует от нас/ погибели всерьез/ но вкус, подобный черемше/ запекся на губах/ бетховен лишь в моей душе/ и бах и бах и бах». Сборник, и правда, напоминает некую партитуру, в том числе потому, что многие стихи имеют латинские или английские названия.

Иносказания и вкус, запекшийся на губах, поэт выражает – вот еще один манок – в форме динамичной фэнтези-баллады, где герой часто действует либо во вневременном пространстве, либо в условиях постапокалипсиса техногенной цивилизации: «из тьмы из чрева метрополитена/ ты выползал как червь/ направо склад и радиоантенна/ налево верфь/ за не громада домны и аорты/ печных горнил/ у блокпоста обрел проклятье хорды/ засеменил/ когда-то здесь фламингия летала/ цвели поля/ а нынче роща черного металла/ и бурого угля/ суставы переломанных конструкций/ слои культур/ колосья трансурановых настурций/ ребристых арматур». Здесь работают и античные мифы, и фантастика, бесконечные аллюзии, скрытые и открытые цитаты. И в боях то возведенной в вечный образ, то опознаваемой войны, в которых сражается герой, кажется, что сеть точечных кульминаций (автор, наверное, сказал бы – «оргазмов») создается не сюжетными ходами, а «рецепторами» языка и поэтическими приемами – рифмами, смысловыми аллитерациями, сталкиваниями сниженной лексики и высокого штиля, использованием для эротических сцен то бранной лексики, то изящных эвфемизмов: «я был червленым казаком/ а после падаль/ а ты ласкала языком/ хрусталь айпада», «глотали полоний и стронций/ у плоти земной на краю/ потом вылезали на солнце/ сырую погреть чешую», «с юбкой твоей накоротке/ средняя школа/ так пригуби на чердаке/ флейту эола».

Редко-редко, мельком автор «отключает процессор»  и показывает искреннее лицо. Как кажется, в In Marais, «иван-дурак» и поэме «Маршалы». Впрочем – и это тоже часть замысла.