«А давай я к тебе вечерком заеду», – обычно говорил Леша, когда звонил. И заезжал. Мы сидели на кухне и читали друг другу стихи. Алеша изящно курил и легким движением сбрасывал пепел в спичечный коробок. Легкость и изящество – первое, что приходит в голову, когда вспоминаю Алешу Королева. Легкая походка, изящно закинутый за спину шарф, копна разлетающихся волос и стихи, в которых те же грация и легкость. Я даже не пытаюсь искать синонимы этим словам. Напротив, мне хочется их повторять и повторять, потому что без них не понять всей прелести его личности и стихов.
О том о сем со сквозняком
свеча трепала языком,
и эта
пленительная болтовня
порой морочила меня
до света.
А я и днесь почел за честь
ее любому предпочесть
глаголу б...
свеча пылала и плыла
во тьму, где яблоня бела,
как голубь,
террасы плюшевый фасад
просовывает в палисад
ступени,
и невзначай из темноты
высовываются кусты
сирени.
Едва ли стоила игра
с огнем в бирюльки до утра
свечи, которая дотла
сгорела,
но я был так неискушен,
что сладко спал, и что ни сон –
то птица с солнцем в унисон
запела.
Мы познакомились в далеком 1971-м, когда оба оказались участниками очередного совещания молодых московских литераторов. Тогда же я познакомилась с рано погибшим поэтом Сашей Тихомировым. Мы все трое попали на семинар, руководителями которого были поэты Владимир Соколов, Василий Казин и Василий Субботин. Семинар длился пять дней, и каждый день кого-то из молодых «обсуждали». Точнее сказать, «осуждали и приговаривали». Меня уже тогда поразили стихи этих двух таких разных поэтов. А когда на пятый день «обсуждали» меня, Леша и Саша были назначены моими оппонентами. Не помню в точности, что именно они говорили, но помню, что оба, сказав буквально несколько комплиментарных слов, принялись читать мои стихи. И видно было, что они делают это с радостью и удовольствием. Такая радость на фоне непрекращающихся кровопролитных боев меня поразила. Мы стали друзьями.
«А давай я тебе почитаю», – то и дело говорил Леша. Он был легок на подъем. Слышите? Опять легок. И стихи его казались естественным продолжением легкого шага: «А я иду на поводу походки...»
Горячий ветер рвет черновики
На мелкие, на мертвые клочки,
А я иду на поводу походки
По дну непросыхающей реки…
Потом Леша переделал это стихотворение «Пролог», но я помню именно такое его начало. Пластичная строка легко вилась, будто обходя все, что мешало течь и длиться, но судьба то и дело ставила подножки. А как же иначе?
Пелена за оконной рамой,
заколочена дверь скобой...
Прежде чем мы пойдем с тобой
с немудреной семейной драмой
за спиною куда незнамо,
как калики с пустой сумой, –
попытаемся, ангел мой,
докопаться до сути самой.
Потолкуем о том о сем,
побеседуем обо всем,
от чего ни следа, ни звука
не оставим и не спасем;
перемелется – будет мука,
мы едва ли ее снесем.
В 80-е годы и позже мы встречались не так часто, как прежде. Когда виделись на каких-то вечерах, огорчалась тому, что постепенно пропадала Лешина грация, теряло свою прозрачную бледность лицо, исчезала летучесть волос. Но по-другому, видимо, не бывает. Но тот Алеша, каким я его знала в 70-е, никуда не делся. Он звонит мне и говорит: «А давай я к тебе вечерком заеду». А это значит, будут стихи, которые, впрочем, никуда не деваются. Во всяком случае, хочется надеяться на это.
Место действия опустело,
время действия истекло.
Все сошло бы – куда ни шло! –
кабы занавес не заело.
На прощание сорок капель,
сорок капель на посошок –
и швартовы отдай, стишок,
а стаканы засунь под стапель.
комментарии(0)