Канатоходец без шеста

«Где же это время, что ушло навечно?» – вопрошает поэт Сергей Таратута. Фото автора

Чем дороги нам великие поэты? Ответ напрашивается сам собой: тем, что мы можем в одиночестве читать их с листа.

Стонет Родина 

от изменений.

Лучших, худших – оценят 

потом.

А тем временем где-нибудь 

гений

Пишет хор, или холст, 

или том.

Бог не шлет ему денег 

в конверте,

Не поможет небесная твердь:

Не спасет от насильственной

смерти,

Не отгонит голодную

смерть…

И преграду сменяет преграда:

Одиночество, Скорбь, 

Нищета.

Но, наверное, все это надо,

А иначе не будет Христа.

Он и сам принимает покорно

Все условия этой игры.

Понимая, что белое в черном

Не заметно всегда до поры.

Исходя из этого, я делю всю поэзию на письменную и эстрадную. В письменной видна высочайшая филологическая культура. Эстрада этого мастерства не требует, там можно, подвывая, бархатным голосом впихивать в зал и передовицу «Правды». Приблизительность и поверхностность эстрадных поэтов сглаживается эффектом присутствия, бесконечной чередой читаемых одно за другим стихотворений. Дайте нам стадионы! Эскалатор жизни увез эстрадников в небытие, поскольку на бумаге их «творения» не выдерживают никакой критики. Взоры ценителей поэзии вновь обращаются к Мандельштаму, к Тютчеву, к Данте.

В редакции я частенько говорил таким эстрадникам, чтобы состязались в мастерстве не с себе подобными, а с классиками, на что получал исчерпывающий ответ: «Они же умерли!»

Что поделать, но здесь не окажешься дважды.

На глазах в небесах 

растворилась родня.

И бушующий мир не исчезнет

однажды,

Просто в нем, в этом мире, 

не станет меня…

Не исчезнет весна – 

ей вытаскивать лето,

Или ночь – ей готовить 

рождение дня.

Ничего не уйдет, 

все останется это,

Просто в нем, в этом мире, 

не станет меня…

Не исчезнут дожди 

или солнце июля,

Да и толпы в час пик, 

да и дней беготня,

Да и время, что мчится 

со скоростью пули,

Просто в нем, в этом мире, 

не станет меня…

Так и у Сергея Таратуты все творчество делится между письменным и эстрадным, между высоким и сиюминутным. Но поэт каким-то шестым чувством избегает общеизвестного, рядового. Я догадываюсь, что проистекает это из того, что он изначально московской культуры человек, поэт интеллигентный. А это уже много.

Отгуляло детство

по дворам московским.

Спотыкалось детство

о лесные пни.

Под отцовским взглядом

становился взрослым.

И сейчас подробно

помню эти дни.

Помню, как лягушек

я ловил под вечер.

Как однажды рыба

обдала рекой,

Как обильно был я

на всю жизнь помечен

В том году веснушками

солнечной рукой.

За окном, где вырос,

уж другие люди

Преспокойно смотрят

из-за толстых штор.

Истекают годы,

осыпая будни,

Как листву когда-то

на любимый двор.

Что еще я встречу

на своей дороге

Веселей и чище

детской простоты?

Как мне жаль, что детство

не имеет Бога,

А не то б я с радостью

соблюдал посты!

Где же это время,

что ушло навечно?

Почему так скоро

утекло оно?

Мне его не встретить

на Пути на Млечном

И нырнув под воду

на морское дно.

Московская речь и есть русский литературный язык, на котором и написаны все произведения Сергея Таратуты, и этим он сразу отличается от расплодившейся в советские времена «деревенской поэзии», с узостью взгляда, с березками и избушками, с бедной лексикой. Сергей Таратута взращен в среде искусства. Родился в октябре 1957 года в самом центре Москвы, на улице Качалова, в семье актрисы Театра Красной Армии, заслуженной артистки РСФСР Людмилы Фетисовой и заслуженного юриста России Льва Соломоновича Таратуты. После смерти матери, которая ушла из жизни в апреле 1962 года, воспитывался отцом. Мне было четыре года,

Когда умерла вдруг мама…

На кладбище – непогода.

В газете – черная рама.

Но я не чувствовал боли –

И возраст, и мне сказали:

«Уехала на гастроли»…

Нет повода для печали.

Всю правду я понял скоро,

В сиротстве взрослей 

всегда мы.

Года набирали скорость,

И сын уже старше мамы.

Треть века не вижу нити,

Что ярче, чем свет огня –

То мама, ангел-хранитель,

По жизни ведет меня…

Словесность славится весной. В ней распускаются глаголы. А существительные в ряд выходят стройно на парад. Весенний Гоголь: «На Невском проспекте вдруг настает весна: он покрывается весь чиновниками в зеленых вицмундирах». Весенний Достоевский: «А вот теперь весна, так и мысли всё такие приятные, острые, затейливые, и мечтания приходят нежные; всё в розовом цвете». Весенняя Маргарита Прошина: «Женственные лиственницы по весне одеваются очень светлыми иголочками, которые при прикосновении кажутся мягкими, как перышки желторотого птенчика». Весенний Таратута: «В Москве весна./ Запахло талым снегом./ Иду по улице без шапки./ Мне тепло./ Иду и чувствую себя/ Лесным побегом,/ Расправившим зеленое крыло».

Хороших дней стремительно теченье, да и плохие дни летят стрелой, и даже с Таратутой мчатся пулей, как будто нет у дней конкретной цели, едва родившись, сразу стать лучом, поэтому не надо сожалений, не стоит горевать о днях утекших, мы их не повторим в известном смысле, поскольку оставляет нас навечно лишь магия гусиного пера.

Сказанное улетучивается, записанное остается. Записанное придает собственной душе основательность. Тот, кто это произведение написал, давно исчез телом, но духом жив… Почему-то тогда, когда я говорю о теле, многие это тело воспринимают без чела (головы), говоря, что когда в челе (голове) наступает помутнение, то и тело идет под откос. Чело (голова) есть составная часть биокомпьютерного серийного одинакового существа, которое мы так и называем: «теловек (человек)». Устройство такое, почти как телевизор. Поэтому людьми становятся не тела (с челом-головой), а слова. Например, слова: «Достоевский», «Тимофеевский», «Данте», «Таратута», «Державин», «Широков», «Шопенгауэр»…

Поговорим о хорошем. Поднимем настроение. Как? Очень просто. Прочтем очередную запись прекрасного стилиста Абрама Кормана. Вдохновимся проникновенными стихами Сергея Таратуты. С умилением прочтем поэтичную запись Маргариты Прошиной. Их мало, очень мало служителей муз, но именно на них держится хорошее настроение.

От скорости жизни спасения 

нет,

Есть слово, которое было 

вначале.

И свой составляешь 

словесный портрет,

Чтоб в вечности нас по нему 

отыскали.

За буквою буква, за строчкой 

строка,

Печально-счастливая доля 

поэта.

Точнее словесного нету 

портрета.

И вот уже нас не пугают века,

И в жалкий ручей 

превращается Лета!

Нам нужно углубиться до полного забвения себя в книгу, когда-то волновавшую нас. И эта книга опять будет тревожить в новых ракурсах ситуаций, открывающихся при каждом последующем прочтении, ибо хорошая книга неисчерпаема. Перечитывать с неизменно возникающим в нас при этом трепетным чувством прикосновения к чему-то очень близкому, хорошему, радующему душу. Всегда хочется быть в приподнятом настроении от прочитанного, поскольку плохого и так много вокруг. Хороший автор чувствует это, и даже если дает негатив, то лишь затем, чтобы оттенить прекрасное.

Поэт Таратута берет слова прямо из жизни, но складывает их с таким вдохновенным мастерством, что они начинают вторую жизнь, бессмертную, которой не нужна эстрада, ей нужна только книга, только музыкальные строчки, доверительно бегущие перед глазами одинокого читателя в свете настольной лампы. Таратута так и идет между эстрадой и книгой над бездной небытия, как канатоходец без шеста, балансируя только руками, которые превращаются в крылья, и он взлетает.