Заменяй первородного голыша

Борис Кутенков. Решето. тишина. решено. Стихи. – М.: ЛитГОСТ, 2018. – 116 с.

Останкинская старуха-вещунья предупреждала Прасковью Жемчугову – нельзя ей играть третью роль, в которой героиня умирает на сцене. Актриса не послушалась... Почему я вспомнила эту легенду? Отнюдь не потому, что в стихах Бориса Кутенкова нередко соседствуют слова «грим» и «смерть»: их не случайное, а вполне контекстуальное появление как бы подчеркивает постановочный характер трагической пьесы: «бьется частная жизнь, пьется джин, аплодирует зал» или «Постоять на подмостках еще – но зовет гробовая/ тишина, приближается звон...». И сочетание, заключенное в пространство языка, потому как бы охраняемое множественными аллюзиями, не казалось бы трагическим, если бы постоянным фоном не шел через стихи странный звон – тревожный зов запредельности, внезапно прерывающий речь: «Но душа за пределы взглянула – и замолчала,/ и вспорхнула – заоконью упрек немой». Этот зов, отмечающий опасную для обычной жизни избранность, а порой пронизывающий своими вибрациями, и есть поэзия. Аллюзии не затеняют, а оттеняют собственное. Зов прорывается через условность сценического действа, где декорация – дверь (именно та, которую как вечную возможность выхода предлагает герой «Степного волка» Гессе), потому хронотоп пьесы стремительно сжимается: «ибо время быстро твое уходит/ ибо это время твое уходит/ ибо время время твое уходит» или «Вот человек – несмываемый белый грим,/ вот нерожденные дети летят за ним». Появляется и двойник, но не на сцене, в гримерной: «там в зеркале – собрат, старик-ребенок,/ пускай не по тебе его пути,/ но – общий звук, от пенья отделенный,/ но – смерть его, что изнутри скребется,/ не выпусти – и в песню преврати...». Символический ряд длится: грим–смерть–песня. Внезапно лирический герой на подмостках, отражения которого в зеркалах меняются в зависимости от ощущений и самовосприятия, обнаруживает себя находящимся «на донце жизни» и, как сказочный Гвидон, решает «выбить дно и выйти в срок...» Психологи-трансперсональщики усмотрели бы здесь отзвук перинатального периода:  любой настоящий поэт как бы недопроявлен и потому не вписывается во «взрослый социум», получив взамен способность сомнамбулически улавливать через стихию воды (вода – бессознательное) космические сигналы. Именно отсюда – профетический дар, авторами адаптированными почти утраченный, потому что хорошая социализация поэта – всегда исключение из правила, в ином случае она настораживает: не с виртуозным версификатором ли мы имеем дело. Поэт как бы существует до обретения жесткой социальной роли, с трудом сосуществующей с внутренней свободой, но чаще – уничтожающей ее, переводя эмоции на безопасный для жизни версификационный регистр. Раздвоенность лирического героя Бориса драматична потому, что время (не сакральное, а обычное, объявившее толпе, что поэтического дара не существует, есть лишь способность к вербальной игре, доступной всем) требует от поэта сверхусилий по сохранению готовности к «священной жертве».  

Книга Бориса Кутенкова «решето. тишина. решено» – по сути, перекресток выбора между смертельным приговором поэтическому полету в самом себе и готовностью идти и нести «божью дудку». По прочтении создается впечатление, что круг сомнений разомкнут, выбор сделан, приговор отменен: «из нищеты заборной опыт лепится,/ нет слепоте ни края ни конца,/ но жив певец – и цепок взор-нелепица/ кретина, ясновидца, мудреца». И лирический герой, умерший на сцене, от которого остались лишь «исходящие вызовы небывших детей», как бы воскрешает, «возвращается в тело вдоль дома и сада/ распрямляя остаток пути» и, обнаруживая себя не на сцене, а на пустыре, понимает: позади – ничего, «все забыто-закрашено, прошлого нет». Сначала прорываются романсовые интонации, позже вывод: «зренье, вот,/ – заменяй заресничного слепыша/ знанье, вот,/ – заменяй первородного голыша». 

Вернемся к останкинской легенде. Триада мудрости (зрение–знание–память), заменив триаду поэта (грим–смерть–песня), не уведет ли от поэзии, как бы отменив «третью роль»? Думаю, нет. Просеяв через решето сомнения, погрузившись во внутреннюю тишину, Борис нашел в себе счастливый выход, обронив: «что-то вечное решено...», и третья триада «решето. тишина. решено» оказывается спасительной и многообещающей: лирический герой  спустился с театральных подмостков в жизнь. Следуя зову.