Холодея от любви и жалости…

Поэты Света Литвак и Виктор Коллегорский. Фото Екатерины Богдановой

Как давно мне хотелось написать о поэзии Виктора Коллегорского? 30 лет назад, когда впервые познакомилась с ним и его стихами, или 20, когда встречала редкие публикации на страницах журналов. Или сегодня, когда держу в руках две его книги: «Волошинский сентябрь. Стихотворения. Верлибры. Лимерики» (М., 2015) и «Внимая ангельскому пенью. Стихи о русской поэзии» (М., 2017).

Грустно и горько сознавать: эти маленькие тонкие книжечки, в 40 страниц, тиражом 100 экземпляров, изданные Союзом литераторов России в книжной серии «Визитная карточка литератора», вряд ли способны в полной мере представить Мастера, достойного «Избранного», и – увы! – вот ирония судьбы, – уже не нуждающегося в «визитной карточке»…

И все же, все же, все же…

Перед нами действительно мастер, который даже «в малости» дает урок стихотворным графоманам и нам, читателям, внезапно ощутить, что такое мастерство поэта. Оно – в отношении к слову: «Поэт совершает обряд словосочетания,/ если слова сочетаются по любви/ Рождается стихотворение». «Так просто», – подумает иной современный читатель, ждущий от инженера человеческих душ в новую эпоху каких-либо технически усовершенствованных подходов к слову – в духе модных инноваций. Но перед нами кажущаяся простота.

Так ли уж легко достижим обряд словосочетания? 

Еще в свое время Владислав Ходасевич проницательно заметил: «Талант без труда есть талант, зарытый в землю. Обработка своего таланта есть для писателя долг порядка религиозного. Искусство есть озарение обработанное, умелое». 

Не слишком ли прозаично это звучит? Нет, ведь именно так – нравится это нам или не нравится, хотим мы этого или не хотим – достигается – уже на языке Бунина – «та неуловимая художественная точность и свобода, та даже расстановка слов, тот выбор их, которыми руководствуется невольно только художник…»

В этом случае мы можем получить еще и наслаждение от мастерства. Стихи Коллегорского дают нам возможность ощутить это забытое нашей современностью чувство. Работающий в самой что ни есть традиционной форме – регулярный стих, выверенный размер, точная рифма, – он тонким слухом и зрением безошибочно находит и умело создает новые образные смыслы. В «Царском Селе» (так названо третье стихотворение из «Триптиха Петербургского»), где, казалось бы, по-прежнему царствует «вечности застывшая минута/ По мимолетной прихоти Творца», нас внезапно остановит и удивит «сырое великолепие дворца». Откуда взялся здесь этот странный эпитет? Что он означает? Прихоть поэта? Но у мастера нет случайных обмолвок. Студентка из Германии, присутствовавшая на моем семинаре в Литературном институте при разборе этого стихотворения, предложила, на мой взгляд, точное прочтение образа: эпитет «сырой» вызывает ассоциации с проточностью времени, волны которого не могли не омыть это намоленное место русской культуры, «…откуда пили ласточки и музы» (Дмитрий Кленовский).

«Гений места» поэт и его создание, будь то «стихотворение как целостный живой организм или отдельная образная клетка его, входят, по Виктору Коллегорскому, не в понятие книжной поэзии, как ее с отрицательным оттенком называли в 70–80-е годы, а в состав вечно животворящей Культуры.

Отличительная особенность художественной «походки» этого автора заключается в той трогательности – иначе не назовешь, – с какой он перебирает, перетирает, находит, сохраняя для нас, каждую малость (не мелочь!) из-под тысячелетнего слоя словесных глыб. Так возникает перед нами Беатриче Данте «в платье цвета пламени живого». Так оживает «воробышек» Лесбии – возлюбленной Катулла: «Воробышек, и нам дай райского пшена,// Открой нам, как назвать, какими именами/ Возлюбленную так, как больше ни одна/ Не будет никогда возлюбленною нами./ Пока не распростер свой гробовой венец/ Владыка дней Сатурн на грозном небосклоне,/ Пока не охладел к возлюбленной певец,/ И нежится птенец у Лесбии на лоне».

Можно ли считать это «книжной поэзией»? Нет, просто поэзией: вкус нигде – на протяжении двух катренов – не изменяет автору, а тонкая эротика, разлитая в тексте, счастливо спасает стихотворение от пошлости и иронии – злейших врагов современности; и после прочтения сохраняет стойкий аромат антологичности…

Имеется важный смысл в том, что живопись Рембрандта и Пикассо является такой же частью природы, как и раскраска на крыле бабочки, считает философ. Не о том ли нам говорит и поэт в своем давнем, 82-го года, стихотворении «Жимолость», к сожалению, не вошедшем в «Волошинский сентябрь»:

Кисти неизвестного 

художника,

Кисть сирени, стрелка 

подорожника,

Трав пучок, еще какой-то 

малости,

И сжималось сердце вдруг 

от жалости.

И казалось, а не впрямь ли 

живопись

Не сюжет, не жанр, а просто

жимолость,

Не глаза боярыни Морозовой,

А боярышник, в цвету, весь 

в пене розовой.

Каждый кустик молит: 

«Назови меня!»

Как Творец его, томится он 

без имени,

Погружаясь, медленно 

в забвение,

И, забывшись, ищешь 

утешения,

Холодея от любви и жалости,

В живописи, в жимолости, 

в малости.

Нетрудно заметить, что автор «Жимолости», «Ночной грозы» берет уроки у Заболоцкого, наиболее близкого ему (вслед за Тютчевым, Буниным, Ахматовой). Иметь такого учителя – трудная задача. Но еще труднее остаться самим собой. Коллегорскому это удается. Его «Ночную грозу» не спутаешь с «Грозой» Заболоцкого. Строки «Где-то прячется дождь, что никак не желает пролиться,/ И к ногам, как сухая горошина, катится гром» – все-таки коллегорские. Тот же узнаваемый нами сразу же принцип «малости» и «скрытности», выражающий отношение этого автора к жизни.

Современному читателю поэзии, приученному критикой к тому, что каждый текст автобиографичен (вопрос о том, какая автобиография, – не ставится), стихи Виктора Коллегорского могут показаться слишком закрытыми, лишенными «родимых пятен» своей биографии, слишком филологичными. Но это не так. Перед нами иное понимание присутствия автора в художественном тексте. Оно основывается на тайне и ближе классическому, традиционному.

И все-таки в последних стихах Коллегорский приоткрывает читателю эту тайну, не боясь показать открыто свое лицо : «Но душа не подвержена тлению,/ И, пока существует она,/ С ней и слово избегнет забвения,/ И пребудет во все времена». Прибыло лирическое – а вместе с ним и человеческое, слишком человеческое.

Поэт не может уйти от горькой мысли: создание творца, в котором торжествует благополучный хеппи-энд, так часто расходится с его собственной жизнью, исполненной горя и тревог, и с душой, которой предстоит долгий путь мытарств: «Вороне где-то Бог послал кусочек сыру,/ И муха денежку нашла,/ И лишь душа, скитаясь по эфиру,/ Земных даров себе не обрела».

Да, нам не дано предугадать, как наше слово отзовется, но то, что слово Виктора Коллегорского заслуживает сочувствия читателя сегодня, сейчас, – это безусловно.