Можно построить себя как дом

Виктор Широков: «Не ходил и не хожу в стаде, не нахожусь в обойме». Фото Елены Шанович

«В поэзии никто ничье место не занимает и занимать не может», – писала Новелла Матвеева в своем эссе о лирике Виктора Широкова. Суждение вполне справедливое; лица необщим выраженьем обладает лишь поэт, для иных годится звание эпигона. Уместно тут вспомнить ахматовские строки: «Не повторяй – душа твоя богата –/ Того, что было сказано когда-то...» Правда, далее следует известная формула о поэзии как одной великолепной цитате. Ее, думается, не надо трактовать буквально, а скорее таким образом: весь лексический запас, рифмы и стихотворные размеры, мотивы лирики известны давно и повторяются, варьируясь и обогащаясь, у разных поэтов... Взыскательный взгляд читателя не обнаружит в стихах Виктора Широкова отчетливых влияний или заимствований. И он декларирует свою независимость определенно: «Не ходил и не хожу в стаде, не нахожусь в обойме». Все та же Матвеева отнесла поэзию Виктора Широкова к есенинской школе, с чем поэт не согласился. И в самом деле, нет у Широкова есенинской романсовой чувствительности, надрыва, словесной небрежности. Никаких вам тальянок и березок, бандитов, с которыми жарил спирт московский озорной гуляка, словом, всего того не лучшего у Есенина, что отдает явной низкопробностью и особенно трогает читателей с неразвитым вкусом...

Некоторые стихи молодого поэта нравились тем, кого Широков считает своими учителями, – Павлу Антокольскому, Евгению Винокурову, Александру Межирову. Престарелый Павлик (так называла юного Антокольского Марина Цветаева) восторженно отозвался на поэтические опыты Широкова: «Первое знакомство с поэзией Виктора Широкова было на старости лет настоящим подарком жизни». И Вадим Шефнер доброжелательно оценивал стихи Широкова, и Константин Ваншенкин, и Давид Самойлов. Критики – Александр Михайлов, Владимир Гусев, Виктор Перцов тоже благоволили. Короче говоря, успех был налицо: стихи печатали, стихотворные сборники выходили, критика мирволила. Но что-то – что? – не давало покоя душе, тревожило, терзало, а с годами – все сильнее... Позднее, в 1986-м, он выразил соображения о самих основах человеческого существования:

Кто-то, кажется, Кафка,

сказал о том,

что повторялось

тысячекратно:

человек потерян в себе самом

безвозвратно.

Но ведь можно построить

себя как дом,

если нравственно ты

не калека...

Человек потерян в себе самом,

важно найти в себе человека.

Откуда, скажите, у молодого, благополучного вроде бы человека – студента, спортсмена, начинающего поэта – такая склонность философски осмыслить окружающую нас реальность, задавать – самому себе – какие-то основополагающие вопросы, вечные вопросы «русских мальчиков»? Не ущербность, нет, – осознание конечности, трагичности человеческого бытия и осознание своего предназначения. В 1964-м являются такие строки:

Иногда мне бывает

очень трудно.

Я хочу быть понятым

и не всегда бываю понятным.

Я хочу быть таким, как все;

Я – это я...

В ту молодую пору поэт уже явственно ощущает свою особость и, может быть, еще не осознает, что именно это и делает его поэтом, придает голосу неповторимость.

Выскажу не слишком оригинальную догадку о природе творчества Виктора Широкова. В нашей литературе (о других судить не берусь) оставили весьма значительный след писатели, получившие медицинское образование; ну вот, первые имена, что на слуху: Антон Чехов, Викентий Вересаев, Михаил Булгаков и наши современники Василий Аксенов, Юрий Крелин. Список, вероятно, можно продолжать, но зачем? Объяснение тут лежит на поверхности: доктора, они знали психофизиологическую природу человека, умели пристально вглядываться в глубинную суть поступков своих пациентов-персонажей. Мотивировки их убедительны и правдивы... Виктор Широков, серебряный медалист средней школы, поступил в медицинский институт в Перми. А это, заметьте, Предуралье – особый климат, особые условия жизни, где некогда раскинулись острова архипелага ГУЛАГа...: «Ведь я с рожденья был сослан в места, где выжить было великое благо, где парусом белым манила мечта, плутая в бухтах архипелага ГУЛАГа... Я почти 30 лет «отбыл» там, куда телят не ганивал пресловутый Макар; и весь свой пыл вынес из «заключения» раннего («Зона», 1988)».

В поэзии Виктора Широкова тех лет ощущения двойственности и лжи, пронизавших нашу действительность, проступали еще не столь явственно; понадобилось время, чтобы со всей обезоруживающей прямотой оценить неизлечимость заболевания:

Средь тленья, гниенья,

распада

приходится строить и жить.

А муза сказала: «Не надо,

нельзя о дурном говорить!

Дружок, веселись до упаду,

тяни наслаждения нить...»

Но я ей ответил, что надо

всегда обо всем говорить.

Виктор Широков стал офтальмологом. Причем занимался серьезно – окончил ординатуру на кафедре глазных болезней Пермского мединститута. Потом в качестве хирурга служил в московских клиниках. Лечил зрение и совершенствовал собственное – поэтическое. Прошел период поэтического роста от дебютной публикации в 1964 году в пермской газете «Молодая гвардия» до сегодняшнего багажа в 18 (или 19) поэтических книг.

Литератор – а тем паче поэт – по определению книгочей. Виктор Широков в студенческие годы читал, по его словам, много, бурно, организовал в институте клуб «Поэзия», редактировал литературную страницу областной газеты «Звезда», часто выступал по местному радио и телевидению. Институтская библиотека оказалась поистине превосходной – ее вывезли некогда из Дерптского университета. Выпускнику Широкову разрешили выкупить некоторые из сокровищ – несколько томов из собрания сочинений Марселя Пруста, довоенные издания английских и американских поэтов, другие редкие книги. Возможно, именно тогда возникло желание переводить зарубежную поэзию, поскольку английский углубленно изучал и в школе, и в институте. И всерьез заниматься собственным сочинительством. На третьем курсе задумал перевестись в Литературный институт, но это получилось только в 1970 году.

Виктор Широков вспоминает: «Учился я у кого ни попадя, «лабораторией» были заполнены мои записные книжки, писал я много, не всегда удачно... Нет у меня сейчас любимого поэта. Любил в юности Державина, Лермонтова, Тютчева, Анненского, Блока (которого и сейчас считаю крупнейшим поэтом прошлого века), Есенина (под влияние которого боялся попасть и перечитывал нечасто). О «шестидесятниках»: они нам, детям войны, не помогали, а вытаптывали и затирали. Да, они были социально активнее нас и, может быть, даровитее, хотя от каждого поколения остается не более десятка имен, а потом, дай бог, один-два сочинителя. Но фронтовики (как всегда, через поколение) нам хоть чуть-чуть помогали. Вознесенского любил больше Евтушенко. Последний, как и Андрей Дементьев, всего лишь ипостаси Эдуарда Асадова, – банальные социальные прописи. В Вознесенском привлекали формальные поиски, яркие заимствования, но уже в 80-е годы они выродились, и сейчас осталась лишь горстка пепла. Все они, «шестидесятники», держались на самопиаре и манипулировании КГБ. Ахмадулина была хороша своей сексапильностью и первой книжкой. Потом осталось нытье, что ей не пишется, и манерничанье. Маяковский как-то написал: «Один сезон наш бог Ван-Гог, другой сезон – Сезанн». Я увлекался кратковременно Самойловым, Межировым, Винокуровым, Тарковским, Слуцким, которые отвечали мне легкой взаимностью»

Лирика Виктора Широкова предельно искренна, даже исповедальна. Ни жалости к себе, ни самолюбования; жесткие, беспристрастные оценки своей жизни, профессиональных трудов – словно взгляд со стороны: «Странно, прежде был я мучим мнением чужим ползучим, рвался к славе напрямик, пробовал поверх барьеров, зол был на пенсионеров, а сейчас утих, обвык. Только сердце вдруг забьется чаще, словно остается в глубине осадок лжи; был ты доктор, был редактор, всюду не хватало такта, лез в ученые мужи. В 20 лет болел вопросом: воспарю ль, останусь с носом, есть талантец или нет? Вот и стало больше вдвое, от вопросов нет отбою и ответов тоже нет. Впрочем, я в одном уверен: кем-то жребий мой измерен, взвешен, выверен вполне...»

Поэзия Виктора Широкова традиционна в лучшем понимании этого слова. Она чужда словесным новациям в духе Велимира Хлебникова или Маяковского, чрезмерной метафоричности имажиниста Есенина, аффектации Марины Цветаевой. Она сдержанна и содержательна. Он, как и Мандельштам, смысловик. Метр, рифма, фольклорная традиция и классическое наследие, сама просодия – все в его стихах «на месте». Главное для поэта – осмыслить себя, свое место в мире, может быть, подвести итоги. Наконец, сказать нечто важное о том, как на глазах меняется жизнь, как былые представления о ценностях сменяются новыми, по большей части чуждыми. Каждый из нас, читателей, обязательно найдет в стихах Виктора Широкова что-то созвучное собственным настроениям, совпадающее с собственными оценками. И будет радостно удивлен остротой поэтического взгляда, богатством тематики и словаря, зрелостью размышлений нашего современника, яркого, незаурядного поэта.