Михаил Юдсон
 |
| Андрей Грицман, Борис Херсонский. Свитки. Библейские стихи. – Калифорния: NUMINA PRESS, 2016. – 100 с. (Библиотека журнала «Интерпоэзия»). |
Книга выращена-срублена на славу: снаружи – проза-кора, береста-ставни, а внутри – сердцевина-поэзия. Открывает книгу эссе Андрея Грицмана «Дальний свет истины», завершает – исследование Бориса Херсонского «Поэзия Библии». Плюс 22 стихотворения Грицмана (число в библейских свитках не случайное – столько букв в ивритском алфавите) и 30 Херсонского (закралось число сакрально-новозаветное).
Грицман поясняет: «В течение многих лет мы писали стихи на темы Библии – еврей, принявший православие (Борис Херсонский), и московский еврей-полукровка, выросший в ассимилированной семье, в зрелом возрасте прошедший гиюр, обратившийся в иудаизм и регулярно изучающий Тору на английском языке». Естественно, два хороших русских поэта – выкрестоносец и правоверный иудей – видят текст Священного Писания каждый по-своему, из двух, скажем так, углов зрения и послушания. Невероятную интеллектуальную мощь и эмоциональную красу Книги ощущают, безусловно, оба автора-послушника, но передают ее эманации, вещают по-разному. «Данные стихи ни в коей мере не являются пересказом Библии – скорее это поэтическая интерпретация, стихи, написанные на темы Библии, отражение», – говорит Грицман.
У Бориса Херсонского меня радует в стихах русская природа их, этакий крестный ход по библейским местам: «вечный древний Хаос в ожидании света/ и только затем светил пения многая лета/ церковным хором под колокольный звон»; «носился Дух и это было залогом/ явления мира сотворенного Богом/ в нем прозябание розы и гадов подводный ход/ и русский стих о пророке лежащем в пустыне…»
Когда русским духом пахнет – это в моей тель-авивской пустыне всегда хорошо, да и ритмика порой родимая: «Как Адам помирал,/ так все рай поминал»; «Жили совсем недавно Абрам и Сара./ Сара с кошелками возвращалась с базара» (старушка не спеша дорожку перешла).
Если у Херсонского поэтический хронотоп в основном, пожалуй, книжный – из Вавилонской библиотеки, то у Грицмана книжные страницы оживают – и не чтоб взывают и воют, молятся и раскачиваются, но просто библейские реалии становятся зримы и сегодняшне-грубы: «Камень стынет медленно./ Звезды хрупки. Пахнет/ горящим вереском, мусором,/ от Рамаллы, сухой кровью»; «Всё нормально – сжав зубы./ Теракты практически каждый день./ Сегодня утром хоронили/ учителя школы из соседнего поселения» – это местечко Текоа, гора Иродион, не так далеко захоронен и самый известный Учитель.
Стихи Херсонского и Грицмана, несомненно, разнятся, но иногда перекликаются, аукаются – когда у Бориса воссияла звезда Рождества: «на Ван Эйка похоже», у Андрея явилась «цепь сигнальных огней над долиной Эйн-Керем». Спаситель приходит в мир – и «застыл истребитель, летящий на отдых».
В упомянутом выше эссе пишет Грицман: «Этот свет преломляется через несколько зеркал восприятия, находящихся в отдалении друг от друга. Данная книга – это скромная попытка передать поэтическим, метафорическим языком дальний свет веры и истины, преодолевающий времена и границы».
Здесь «зеркала восприятия» – это переводы Торы – с древнего иврита через средневековый английский на современный язык, а затем поэтическая интерпретация Библии на кириллице-матушке, великой, пластичной и прекрасной, что мне, зазеркальному, наиболее близко – поелику лирика, а не логика.
Хотя столь же интересной для меня, истового агностика, стала статья Херсонского «Поэзия Библии» – серьезное, основательное исследование о познаваемости таки текста (пусть азов и эпителия), о сложной структуре этой ритмизованной прозы, о таком поэтическом приеме, как параллелизм, – троицей, синонимический, антитетический, синтетический… Деконструкция Библии – дело, конечно, доброе и увлекательное, но главное же, важнейшее: «Постижение Господа через поэзию – прямая дорога к сердцу человека».
Давно известно, что текст лучше всего смотрится как черное пламя на белом пламени – но это в идеале. А так у каждого своя свечка у образов или менора-семисвечник, свой глазок-смотрок и глас в кустах. У каждого, имеющего уши и, главное, межушное пространство, своя Святая земля – земля Храма, но и земля Христа – текущая соответствующе: кому-то с горы Нево видна Нева (ну, мне – Волга), кому-то Яуза, а рядом Иордан или Ладора… Мне кажется, что вообще не стоит тут шибко размазывать-усугублять, лезть вглубь иордани-проруби («ежели кажется – креститься надо», сказал бы Херсонский).
Вот есть книга двух разных талантливых людей – и это хорошо. Какой-нибудь хомосапый читака может решить, что библейский цикл Херсонского написан человеком прочитавшим, а стихи Грицмана – человеком прочувствовавшим. Но это наверняка не так – ибо когда Андрей и Борис писали про жертвоприношение Авраама и о житиях Бытия, они писали о себе (как всякий поэт).
Эта книга влечет к соображенью на троих – звуки двух авторов завораживают-притягивают читателя-сображника, он тоже крылышкует возле текста, как бражник вблизи лампочки, и вьется вокруг «Свитков», будто пчела подле плода граната в дорождественское новогодье – «три их прозрачных силуэта в Один, сияющий, слились», так говорит Херсонский. «Нам здесь втроем хорошо», – вторит Грицман, добавляя: – В трех блокпостах по долине от Иерусалима». Не в верстах пространства, а в блокпостах и развеялся блоковский белый венчик из роз, но времени зато – вечность…
Тель-Авив, Израиль
