Луноподобная вселенная

Вера Зубарева. Тайнопись. Библейский контекст в поэзии Беллы Ахмадулиной 1980–2000 годов. – М.: Языки славянской культуры, 2017. – 222 с. (Studia philologica. Series minor)

Даже название книги Веры Зубаревой окажется неожиданным для всех, кто помнит ранние стихи Беллы Ахмадулиной: «А дождик солнышком сменялся,/ и не случалось ничего,/ и бог над девочкой смеялся,/ и вовсе не было его». И еще более удивит поклонников Юрия Нагибина, внимательно прочитавших его «Дневник»: библейский контекст – у Геллы (так Нагибин называл в дневнике Ахмадулину)? И не просто контекст, уверяет Вера Зубарева, а познавание того,   как «прозревать материальную оболочку вещей и явлений, как угадывать  Присутствие и затем нести его в поэзию». Даже природа в стихах Ахмадулиной видится 

исследовательнице  «не кладезью метеосводок», а «зеркалом Бога (Палама)». Ахмадулина, утверждает Вера Зубарева, «верит в Божий промысел, в Соучастие, в Присутствие». «Главное, мне самой трудно понять, – признается автор «Тайнописи», – как и почему я пошла именно по этому пути в поисках смысла, кто натолкнул на библейскую тропу». Но туманность мотива не снижает напряжения  исследования, логично и последовательно направляющего читателя от точных дат стихов Беллы Ахмадулиной к датам библейским: «Стихи ее  выстраиваются вокруг таинственных намеков, которые требуют прояснения». Ахмадулина «старается раскодировать реальность, связанную с определенной календарной датой, отыскивая скрытые признаки, по которым восстанавливается связь с неизреченной реальностью». На то, куда ведут следы тайны, обычно указывает дата, включенная в текст. И – от простых, казалось бы, совсем привычных явлений природы – к библейским аллегориям.

Так исследование становится тропкой, «ведущей к Таинству», и Вера Зубарева тонко замечает, что «игра видимого и невидимого» в стихах Беллы Ахмадулиной основана «на ассоциативных рядах, сложных и разветвленных, как сны и фантазии. С их помощью она и создает свою луноподобную  вселенную». Особо интересно сравнение образного ряда пушкинского «Пророка» и «Глубокого обморока» – цикла стихов Беллы Ахмадулиной. Пушкин как маяк поэтического океана (а настоящий поэт, как писала Марина Цветаева – всегда океан) незримо присутствует в тексте  «Тайнописи», проходя через строки самой Ахмадулиной и, главное, через стихи больничного ее цикла.

Библейский контекст – у Геллы? Фото РИА Новости

Можно предположить, что, воспринимая тему мистически – то есть как не прозвучавшую при жизни просьбу самой Ахмадулиной прочитать стихи именно так, а не иначе, – Вера Зубарева не только отмечает литературоведческие признаки, но приоткрывает потаенные смыслы даже не личного подсознания Ахмадулиной, а родового, шире – общерусского. И тогда искусственность трактовок деталей, образов,  аллегорий окажется высшей целью, подчиненная «тайнописи» самой Ахмадулиной. Ведь и сама Вера Зубарева воспринимает свою книгу как миссию – донести сокровенное, подтекстуальное, что таилось в глубине души Беллы Ахмадулиной и проступало как очертания древнего Китежа.

В одном из своих эссе  Белла Ахмадулина, говоря  о  Станиславе Нейгаузе, назвала его «не исполнителем, а изъявителем музыки, схожим с ней и равным ей». И добавила: «Он целомудренно знал тайну и не приглашал в нее стороннее любопытство». Именно такую сокровенную тайну самой Ахмадулиной пытается приоткрыть читателю Вера Зубарева. Если говорить не психологическим, а  мистическим языком, тайна эта в приобщении Беллы Ахмадулиной к той древней библейско-православной символике, что наделяет обычную жизнь смысловой глубиной бытийности, придавая каждому предмету вневременной объем и любое явление обращая в знак Книги Жизни. И тогда само творчество, утратив психологическую метафоричность, становится символом. У Беллы Ахмадулиной – и Вера Зубарева это доказывает – символом Сретения: «В одну лишь можно истину вглядеться:/ тот ныне день, в который Симеон/ спас смерть свою, когда узрел Младенца». «Речь  идет о Сретенье Господнем, которое отмечается 15 февраля», – уточняет Зубарева и, останавливаясь на небольшой поэме Ахмадулиной «Род занятий», показывает, что «тема творчества и Сретенья» у Ахмадулиной связаны. «Еще в юности эта мини-поэма привлекла меня, студентку  одесского филфака, своим таинственным сюжетом, – признается Вера Зубарева.  И только «пройдя  весь  путь вместе с лирической героиней» начинаешь понимать «смысл аналогии  с Симеоном, узревшим наконец Младенца и сотворившим свою «Песнь». «Песнь Симеона» – это сочетание духовного прозрения и приобщения к Таинству». И как только «проникаешь в систему тайнописи, как только вскрываешь основной принцип писаний, все  становится на свои места», ибо «поэт движется к своему Сретенью».

Редкий случай двойственного по подходу литературоведческого исследования – романтического и почти математически точного. Зубарева сравнивает творческий метод Ахмадулиной с игрой в шахматы, с «позиционным стилем», который отличается интуитивной тактикой: «Сретенье со стихотворением – цель чисто позиционная. Ее невозможно достичь при помощи заранее просчитанной программы или алгоритма». Действительно, движение большинства стихов Ахмадулиной интуитивно-пошаговое, не подчиняющееся логической модели. Но мне ближе экспрессивное мнение Цветаевой: «Поэт – обратное шахматисту». Ему «не только доски – своей руки не видать, которой, может быть, и нет». И Зубарева косвенно подтверждает: работа над стилем равнозначна для Ахмадулиной духовному поиску, а не «рациональной игре «инсталляциями» и рифмами». Однако духовный поиск может иметь рациональную сверхзадачу. Потому оставляю вопрос открытым, пусть читатель решит, что ближе Ахмадулиной – мгновенное поэтическое озарение и рождающий сразу завершенную картину инсайт вдохновения, когда «своей руки не видать, которой, может быть, и нет» или концепция ступенчато-интуитивного «позиционного стиля» шахматной игры, перенесенного на стихотворный узор Ахмадулиной.