Ты предаешься мне...

Вот так наденешь ей кольцо на палец,   а она стыдливо-холодна...   Годфрид Скалхен. Джентльмен,   предлагающий даме кольцо в комнате,   освещенной свечами.   1698. Частная коллекция.

Нет, я не дорожу мятежным наслажденьем,

Восторгом чувственным, безумством, исступленьем,

Стенаньем, криками вакханки молодой,

Когда, виясь в моих объятиях змеей,

Порывом пылких ласк и язвою лобзаний

Она торопит миг последних содроганий!

О, как милее ты, смиренница моя!

О, как мучительно тобою счастлив я,

Когда, склоняяся на долгие моленья,

Ты предаешься мне, нежна без упоенья,

Стыдливо-холодна, восторгу моему

Едва ответствуешь, не внемлешь ничему

И оживляешься потом все боле, боле –

И делишь наконец мой пламень поневоле!

Для первой трети XIX века, когда браки по любви были редкими,  ситуация в семье тривиальная, но никто из наших лучших пушкинистов и не сомневался, что Пушкин и в этом стихотворении описывал личный опыт. Ну что ж, известно, что когда Наталья Гончарова выходила за Пушкина, она его и не любила. Он понимал это: «Только привычка и длительная близость могли бы помочь мне заслужить расположение вашей дочери, – писал Пушкин 5 апреля 1830 года матери Натальи Николаевны. –  Я могу надеяться со временем возбудить ее привязанность, но ничем не могу ей понравиться; если она согласится отдать мне свою руку, я увижу в этом лишь доказательство спокойного безразличия ее сердца». Даже если бы в конце концов произошло то, на что надеялся Пушкин, на первых порах взаимоотношениям мужа и жены это стихотворение вполне соответствовало бы (а скорее всего именно это, новое ощущение вызвало замысел сравнения и стало основой двучастного стихотворения), да вот закавыка: под ним стоит дата «1830». А Пушкин женился в 1831-м.

Противоречие неразрешимо, если не вспомнить, что для Пушкина ничего не стоило поменять дату под стихотворением, и причина для этого у него была: «...склоняяся на долгие моленья…»; «мучительно тобою счастлив я…» Он понимал, что стихотворение выдает его и жену с головой, а ему меньше всего хотелось, чтобы кто бы то ни было заглядывал к нему в постель – во всяком случае, при его жизни. Между тем стихотворение было  из лучших. И мистификатор ставит отводящую дату.

Этому существуют косвенные доказательства: судя по копиям, на автографе дата не стояла вообще, в копии, имевшейся у вдовы поэта, стояла дата «1831», а в некоторых списках стихотворение имело название «К жене» и под ним стояла дата «1832». Для серьезных пушкинистов соотношение стихотворения с датой под ним всегда было прозрачным, и только наш советский официоз, во всем его ханжестве идеализации отношений Пушкина с женой, не позволял открыто говорить о том, что это мистификация и что стихотворение следует относить к 1831 году. Однако даже и в Полном собрании сочинений, переизданном к 200-летию со дня рождения Пушкина, под ним стоит – «1830».

К чему это приводит, нетрудно представить. Любой, кто попытается объяснить, о чем это стихотворение, при такой датировке вынужден фантазировать напропалую – наподобие Аринштейна, который в своей книге «Пушкин. Непричесанная биография» эту датировку принял, не подвергнув сомнению.

* * *

Имеет ли какую бы то ни было целесообразность такой разбор пушкинского самообнажения и стоит ли и сегодня «заглядывать к нему в постель»? На фоне нынешних телевизионных откровений мои рассуждения – сама невинность, но даже они не имели бы смысла, если бы не проливали свет на характер взаимоотношений поэта и его жены, что, в свою очередь, может многое объяснить в истории дуэли и смерти Пушкина. Ведь если отношения Пушкина и Натальи Николаевны, описанные в этом стихотворении, сохранились и в дальнейшем, возможность реального романа Натали – с Дантесом ли, как это принято в нашей пушкинистике, или с Николаем I, как считали Цявловский, Щеголев и академик Петраков, – становится более чем вероятной. Ведь Наталья Николаевна была не просто красивой – она была первой красавицей своего времени. А женская красота не дар, а испытание: устоять перед множеством искушений, вызываемых обожанием многочисленных поклонников, без любви к мужу вряд ли возможно. Что же говорить о неискушенной провинциалке, очутившейся в высшем свете – и даже еще выше: в непосредственной близости императорского двора и под восхищенными взглядами самого императора?

Николай I «положил глаз» на Наталью Николаевну уже в 1831 году, когда Пушкины после свадьбы сняли дачу в Царском Селе, а императорский двор туда загнала холера. К тому времени царь уже был наслышан о красоте Натальи Гончаровой, за год до этого появлявшейся на московских балах, а всех красивых женщин, имевших отношение к высшему свету, Николай из виду не упускал. Существует множество свидетельств того, что «женский светский аристократический Петербург составлял личный гарем царя» («Синтаксис», 1982, № 10); Добролюбов даже написал статью о «Разврате Николая Павловича и его приближенных любимцев», где, в частности, среди дам, удовлетворявших похотливый пыл императора, называлась и Наталья Николаевна Пушкина.

«Можно сказать, – писал он, – что нет и не было при дворе ни одной фрейлины, которая была бы взята ко двору без покушений на ее любовь со стороны или самого государя, или кого-нибудь из его августейшего семейства. Едва ли осталась хоть одна из них, которая бы сохранила свою чистоту до замужества. Обыкновенно порядок был такой: брали девушку знатной фамилии во фрейлины, употребляли ее для услуг благочестивейшего самодержавнейшего государя нашего, и затем императрица Александра начинала сватать обесчещенную девушку за кого-нибудь из придворных женихов».

Царь неожиданно начинает осыпать Пушкина милостями: его принимают обратно в Иностранную коллегию в чине, в каком он был уволен, но с семикратным жалованьем и без обязательств бывать в присутствии. Его допускают в секретные архивы, с тем чтобы он мог начать собирать материалы по истории Петра. Сам факт разрешения писать историю Петра в глазах света – высочайшее благодеяние, поскольку Пушкин становится как бы царским историографом, преемником Карамзина. Одновременно и царь, и царица проявляют нескрываемый интерес и к жене Пушкина, и поэт, достаточно искушенный в придворных нравах, догадывается, куда клонится дело: в его сообщениях Нащокину и Плетневу о милостях, которые оказывает ему царь, сквозит тревога:

«Скажу тебе новость (но да останется это, по многим причинам, между нами), – пишет он Плетневу 22 июля 1831 года, – царь взял меня на службу, но не в канцелярскую или придворную, или военную – нет, он дал мне жалование, открыл мне архивы, с тем, чтобы я рылся там и ничего не делал. Это очень мило с его стороны, не правда ли? Он сказал (фр.): Так как он женат и не богат, то нужно позаботиться, чтобы у него была каша в горшке. Ей-богу, он очень со мною мил».

Свет оказываемые Пушкину милости понимает однозначно – как следствие внимания императора к его жене. Предполагается, что Пушкин должен быть этим осчастливлен и что дальнейшие милости не заставят себя ждать, если его жена будет благосклонна к любовным ухаживаниям царя. А провинциальная девушка, вдруг оказавшаяся на вершине славы и не связанная любовью к мужу, несмотря на его предупреждения, быстро принимает тон и манеры поведения светского легкомыслия и, окрыленная успехом, летит, как бабочка на огонь, на обожание и флирт.

Сознательно идя на такой шаг – сватаясь к девушке, заведомо его не любившей, Пушкин во многом предопределил события его последних лет и дней. Отсутствие взаимности в семейной жизни не только одарило его «мучительным» счастьем, но и добавило несчастий, замкнув роковой круг.