Михаил Юдсон
Цвет милосердья, розовый и серый, рассвет морской… Фото Екатерины Богдановой
Вот написал Быков «Если нет» – и эта маленькая книжка томов премногих многопудней. Конечно, вес ли, нет – решать отдельно взятому читателю, а я лишь поделюсь увиденным предвзято. Поскольку книга мне понравилась уже обликом – черной тушью на льющемся белом, – тут буквы вмазаны с размаху, родимые краюхи, страна, текущая молоком и дегтем. И бумага этакая газетная, мало что не обойная, из осиных гнезд надерганная – береста текста, эстетика неслыханной простоты, славных (для стихов) времен потрясения основ. Никакого внешнего усложнения-выеживанья, умышленное отпихивание муры гламура, глядь, глянца, текст как таковой – гол, бос, отмобилизован и призван пленять: «Выбора нет у тополя, вянет его листок./ Древо растет, как вкопано, и облетает в срок./ Сколько ему отмерено, столько ему и цвесть./ Выбора нет у дерева, а у меня он есть».
Книга Быкова – о выборе, о буридановой свободе воли и ловле смысла в смене вех на век, сена на солому, бури на натиск: «А у меня свобода воли, и хоть лохмотья, хоть парчу/ Я изберу без лишней боли и жить намерен, где хочу… / И если я живу в болоте – я сам прилип, не оторвете,/ А если выбрал райский сад – никто опять не виноват».
Существование человечье на вращающемся шарике – как Чистилище, банка с пауками. Щели злые, круги ледяные… Налево ползешь – дует, направо летишь – знобит. Жара, граждане поэты, адова – Шеолова арфа! Вдобавок из стен лезут идолища поганые, а в окошко виют-вьютса чешуйчатокрылые, тоже малоприятные… Поэт, естественно, очерчивает свой философский круг и топчется с Книгой, заклиная нечисть. Человек-остров, остров Быков – столько-то «дмиль» разумного побережья. Солярисно, ласково. Вот только: «Приезжают чужие большой толпой,/ Веселятся громко, едят наваристо,/ Но глядят с беспричинной злобой, слепой, тупой,/ И ничто на острове им не нравится». Бороться с быдлом, когда очерчен мелом, бесплодно и мерзотно – ты словом, а они помелом. Но поэт старается. Никаких митинговых сгинь-пропади, избави боже: «О, сознание островное, света пятно среди темных вод! Бог – это как бы все остальное, кроме всего вот этого вот». Поэту нужна малость милости – чтобы лично его, душу пишущую, не вгоняли в геенну пышущую, оставили на свету и в покое. А уж дальше – как природа ляжет, экая погода будет, настроение настанет. Ибо царство Божие и государство безбожее внутри нас.
 |
| Дмитрий Быков. Если нет.
– М.: АСТ: Редакция Елены Шубиной, 2017. – 192 с. |
Книга Быкова – клик души, «если нет» – самострочное ответвление Интернета. Ритмическое заявление в жилконтору небесную о нежелании вливаться в стаю – компьютерно ли мышиную, народно-безумолчную; синично-журавлиную, цинично-журналистскую: «Успевай насладиться началом распада,/ Потому что потом/ В озверевшей лавине голодного стада/ Обернешься скотом».
Эхо ада – в этих стихах, чувство лютого локтя и лихого клыка, хотя для Быкова вовсе не беда «другие» (о чем стрекочут Сартр с РТР). По поэту, все хороши, выбирай на вкус – у всех лики в пушку, все одним мирром мазаны, одним жирром и крровью… Рай и ад в его книге заземленные, но не изолированные – у них сообщающиеся ходы, суды и сосуды – содвинем их разом и ухнем! «Поменять бы их местами, сливши в это решето, – что, они б иными стали? Просто пели бы не то…» Да, рай и ад с их голосами – понятия здешние, домашние, казарменные. Тут и ангелам желательно успевать – упал, отжался. Все здесь – и создастся, и воздастся. А постпотом, совсем уж далее – молчок…
Дмитрий Быков мягко вдалбливает нам: «Не надо думать, что в аду/ Случится что-то вроде мести:/ Мы будем там в одном ряду,/ Все вместе». Ну понял, понял я, доник. Евреи, кстати, – шаг вперед? В эволюционном-то смысле…
Итак, рай и ад, по Быкову, реальны, коммунальны, сплочены – у каждого, конечно, своя сковородина, но сортир золочен и един. Москва-сортировочная! «Люблю названья этих станций,/ их креозотный теплый чад –/ В них нету ветра дальних странствий,/ они наречьями звучат,/ подобьем облака ночного/ объяв бессонную Москву:/ Как вы живете? Одинцово, Бескудниково я живу». Зато Быково, Дмитрий Львович! Там райиад (шесть слитных букв) видений полны, и это скорее всего одно и то же место. И поэт даже знает, как оно называется – те же, читатель, шесть букв по горизонтали, бывшая шестая часть суши. Там течет конкретная речушка Убля (приток Раскола) и миражная Ладора (светлого «Ада» привет!) – а какие кисельные, други, берега! Не надо рая!.. Ну его к Богу!
А Бога в книге много – она вся пронизана молитвенными упоминаниями-синонимами: «Море синеглазое шлюпкой попирать,/ Сочинять, рассказывать, жить и умирать,/ Задавать работы ленивому уму –/ Помогай, Боже!»; «Господь не действует ни криком, ни порохом – его практически неслышимый глас сопровождается таинственным шорохом, с которым лопается пена подчас…»
Очень красив библейский цикл: «От Матфея», «Рождественское», «Пасхальное» – сияюще переходящая (вот те и Юрьева тень!) тетрадь, но пуще всех мне нравится «Апокриф»: «Природа прятала Христа, изгибчива, чешуекрыла, в глухие, темные места, под сенью скал, в тени куста – и вовсе, кажется, укрыла, однако выдал воробей, запрыгав, громко зачирикав… Так от прыжков его и криков пошло начало всех скорбей».
Ох, и стараешься короче цитировать – а рука сама раззудит-разбегается, талант не прервешь! В программном стихотворении «Если нет», завершающем книгу, поэт опять же призывает милость к падшим: «То эта незаслуженная милость/ Как раз и есть основа всех основ,/ Которая сквозила или снилась/ И плакать заставляла после снов/ Над каждою мучительной химерой,/ За всем моим бессильем и тоской –/ Цвет милосердья, розовый и серый,/ Рассвет морской». И пусть до этого со всем серотонином подспудно проступает акростих, нам дела нет: «Последнее свидетельство – отступник,/ Уловка мирового скорняка./ Так птицы возвращаются на сутки,/ Чтоб улететь уже наверняка,/ И эти все сегодняшние лажи –/ Не сделавшийся явным ход планет,/ Не глас народа, не секунда даже./ Но если нет…» Н-н-нда…
Ну, хозяин и работник – барин!.. Сидючи в чахлом тель-авивском чулане, читаю, урча, такое – таинство, кириллицианство! – и родная речь чудесно оборачивается родной картинкой: ели, снег. Да-с, вольнодумно жили, писали, любили – ели снег. Вон Радищев и тот издавал свое кровное «в собственной типографии», ведь куда душу денешь: из Илимского острога в Иерусалимский?
Книга Быкова строго о том же неизбывном – перед нами своеобразная Песнь песней о Родине – божественность, гражданственность, женственность: «Будем жить с тобой, моя старуха,/ У воды неверной и зыбкой/ Так же безнадежно и глухо,/ Как до этих глупостей с рыбкой». Ура, несменяемая доисторичность! Воистину, душиста ушица из целлаканта – жидко варен, хотя и слеп… А убогих сроду привечали и юродивых приветствовали – юдоль! Глухая свечаща. «Но тем и смущает Россия, отче-мать,/ большие холодные места, –/ Что всех без разбору пускает ночевать,/ буквально девяносто из ста…» И дальше: «Изба черна, и ночь темна,/ И дочь пьяна, и мать честна,/ И буря сильна, и печь накалена –/ Такая большая, холодная страна,/ Холодная добрая страна». Поля ея, ложбины и снега. Разум отдыхает, на каникулах. Ели снег. Было да сплыло – канул потерянный рай… Хоть Бога клок, сказал бы Быков.
Тель-Авив
