Поэзия сейчас – на мусорной свалке. Фото Евгения Лесина
Недавно, после долгого отсутствия прилетев в Москву, я увидела город – такой родной и «знакомый до слез» – почти что незнакомым. На улицах и в транспорте, никем не одергиваемые, разнузданно возникали подростки, безнаказанно вооруженные матерными словечками и грубым жаргоном. Да и не только они с удивительной прилежностью освоили этот «язык» – мимо меня проходила молодая женщина с парнем, объясняясь на нем же, трехэтажном... Я бросилась было вслед и почти что закричала им в спины: «Опомнитесь!» Но они уже скрывались за поворотом, не обращая на этот возглас никакого внимания...
Около Центрального дома литераторов, значение которого в самом названии, стояли исказившие Образ и Подобие «джентльмены» бизнеса и, хамски-самодовольно кичась ролью хозяев жизни, с чванливой спесью разговаривали по мобильникам около своих косо припаркованных к тротуару дорогих иномарок. А внутри самого ЦДЛ, в его холле, в нижнем и верхнем кафе – таких оживленных в прежние времена уже с утра! – поражала атмосфера грозной беззвучной пустоты, из которой как бы выкачан воздух... Атмосфера по ощущению схожая, может быть, лишь с пространством Зоны из фильма Андрея Тарковского «Сталкер», появившейся, как помните, после катастрофы.
По всему городу, мимо пешеходов, в своем отстраненном ритме плыли дымными миражами пустынные роскошные бутики, уверенно и нагло занявшие место необходимых для каждодневной жизни магазинов. А в эконом-супермаркете тихая сухая старушка долго ходила перед прилавками, неуверенно шаря по ним глазами, а потом так же долго и нерешительно держала в сморщенных руках расфасованный кусок колбасы, опасаясь ее купить на свою грошовую пенсию.
Зачем в печати и в повседневной речи, удивлялась я, мелькающие с упорным постоянством английские слова («гламур», «тренды»...), неестественно внедренные в язык? Зачем в интонациях телевизионного или радиодиктора или ведущей, да и просто в речи молодежи, – порой резко взмывающая англо-американская интонация и быстрота темпа заокеанской речи, изначально не свойственная нам?
Зачем многие девушки на улицах повседневно одеты с вызывающей претензией, явно и крикливо афиширующей мечту о причастности к «красивой» жизни (безумная, предельная высота каблуков, джинсы в облипку и иные навороты)? – ведь так не одеваются ни в Европе, ни в Америке, только лишь, может быть, на вечеринки.
Зачем огромный портрет Владимира Спивакова, который благородно и талантливо борется с существующей реальностью высокой Музыкой, всеми способами и силами ее оберегая (и в этом тоже борьба!), помещен на огромный плакат-афишу возле банка? «Живи на яркой стороне!» – гласила, призывая, другая сверкающая реклама на доме, обращенном к памятнику Маяковского, на площади когда-то его имени... «Как это? – недоуменно и оторопело сжалась я. – На какой такой яркой стороне?.. Так по-русски не говорят...» Но город не замечал моего испуга.
Сразу же по приезде, уже в аэропорту, я увидела, что на больших настенных телевизионных экранах за спиной клерков, оформляющих багаж и билеты, не прерываясь ни на минуту, снова и снова шли кадры с изображением уже сданного и распродающегося комплекса новых домов, заканчивающиеся, приглашая, призывным кличем – «Заживись!»
Это был неведомый язык, которого прежде не существовало, да и не могло существовать, вклинившийся в изумительную мощную пластику и тонкую выразительность русского. Этот новый язык, как недавно выведенный эмбрион-химера, состоящий из клеток свиньи и человека, уже основательно подросший звереныш-детеныш со всей своей неповоротливой, глупой, грубой нелепостью и бесстыдством, – был похож на такие же нелепые бесстыдные арки, которые я увидела осенью прошлого года перед памятниками Пушкину и Юрию Долгорукому, практически закрывшие их, смотрящих на Тверскую. «Как же так?.. И при чем тут эти уродливые безвкусные арки? И никто не воспротивился?..» – недоумевала я. Но недоумению не было ответа.
А в небольшом палисаднике перед домом нашего писательского кооператива, что на углу Красноармейской и 1-й Аэропортовской, приключилось иное, глубоко потрясшее. Войдя и захлопнув железную дверь огораживающей его высокой решетки, я неожиданно с радостью увидела сына знаменитого режиссера, который и сам известный режиссер. С радостью – потому что как раз пыталась достать билет на вечер его отца и мне это никак не удавалось.
Вот я и бросилась к нему с вопросом, не сможет ли он в этом помочь, а чтобы представиться, сказала, что я, мол, Зоя, дочь поэта Александра Межирова. В добром мягком лице вижу – полная растерянность. Я ему говорю: «Ну, Александр Межиров... Поэт...» И уже с опасением: «Не слышали?» А он в ответ честно: «Нет, не слышал такого имени...»
Тут я себе сказала: вот сейчас меня окончательно убили. Не в смысле Межирова даже, а в смысле того, что творится. Ну ладно, не читал стихов Межирова... Но не слышал даже имени? Это уже что-то другое. От этого попахивает настоящим глобальным вредительством в области культуры...
На этом фоне – окончившие Литературный институт не знали о выдающемся стихотворении Владислава Ходасевича «Обезьяна», а музейные работники с двумя гуманитарными образованиями понятия не имели, кто такой Евгений Винокуров...
Царит попса – демиург общества, которое захлестнула волна непотребной прессы, и интереса к настоящей книге нет.
Как завершающий аккорд, страшно и оглушительно прозвучала в разговоре по телефону фраза одного замечательного поэта: «Поэзия сейчас, Зоя, на мусорной свалке».
Внутренне отпрянув, я сразу не нашлась что ответить.
А вскоре поняла: равнодушное молчание и медлительная реакция преступны, если даже каждая малость может внести свою благодатную лепту в отвоевывание душ у хаоса, пошлости и безразличия.
Нет, не на мусорной свалке божественный поток Вдохновения!
И да не позволим себе разувериться в словах князя Мышкина о том, что Красота спасет мир.
Штат Вашингтон, США