И улица была разделена… Адольф Мильман. Деревенская улица, 1913. Таганрогский художественный музей
Особое место книги Владимира Захарова в контексте современной поэзии обеспечено, к сожалению, не тем, что она написана верлибрами и белыми стихами. Оно обеспечено тем, что подавляющее большинство стихотворений вызвано на свет радостью, скажем сильнее – восторгом перед миром и жизнью. Думаю, вряд ли эти строки читает настолько далекий от поэзии человек, что он решит: «Подумаешь! Тоже мне открытие!» Скажем прямо: мы привыкли к тому, что поэзия произрастает не абы из какого сора, а преимущественно из боли, обиды, отчаяния, уныния, стыда и нытья, в лучшем случае добираясь до их преодоления, а в среднем – оставаясь в статусе талантливой фиксации того, что, может быть, не заслуживает никакой фиксации.
Другой вопрос – заслуживает ли наш мир такого восторга? Ответим с осторожным оптимизмом: местами. Так что же – получается, и Владимир Захаров пишет его этими самыми местами, а другими местами замалчивает? Не занимается ли он, пардон за выражение, пиаром Божьего мира? Тогда бы, сами понимаете, и доверие наше к нему было бы ограничено. Рискну предположить, что выдающийся ученый Захаров, оставляющий и в стихах, и в общении впечатление невероятно цельного человека, не отступается в поэтическом исследовании мира от простой научной честности. Стало быть, язвы и струпья иногда попадают в его объектив? А как же. Например:
…Но что делать с теми,
кто при жизни считал,
что убить человека –
все равно что зарезать
барана,
кто с легкостью относился
к превращению человека
в заурядное мясо?
Я, человек городской,
увидел, как режут барана
только вчера,
на тридцать седьмом году
жизни впервые,
съели того барана за милую
душу.
Как прекрасен Дарьял!..
Владимир Захаров.
Сто верлибров и белых стихов /Предисл. Ю. Орлицкого; послесл. И. Иословича. – М.: ОГИ, 2016. – 222 с. |
Никуда не делись эти несимпатичные люди, относительно которых даже непонятно, что с ними делать. Но не век же на них любоваться – вот взгляд и переходит с баранов из невеселой метафоры на живого… нет, уже зарезанного барана (тоже невесело) – а там и на окрестности. Где подонки, а где Дарьял, спросите вы. А всё здесь, в стихотворении.
Эта косвенная логика восходит к образу Бога из Книги Иова (желающие могут перечитать эссе Сопровского или первоисточник). На справедливые упреки практически раздавленного праведника Бог отвечает (казалось бы) невпопад: а кто ты вообще, мол, такой, чтобы Меня упрекать? Может быть, ты создал бегемота или левиафана? То есть, где бы мы ни оказались в этом мире, Он открыт для нашего восторга ежедневно без санитарного часа во всей своей полноте – и именно в ней Он великолепен.
Далее. В стихах Владимира Захарова много света – именно оптического света, белой энергии. Но, потянув один смысл слова, мы неизбежно касаемся и другого.
Еще не начинало солнце жечь
и утро было свежим, как
цветы,
которые в то утро
распустились,
и вся дневная пыль еще спала.
И улица была разделена
границей тени и дневного
света,
и он шагнул из тени в этот
свет.
Хочешь – не хочешь, а последняя строка звучит программно. Возможно, чутким читателям она напомнила Арсения Тарковского («из тени в свет перелетая»). Каюсь, я оказался недостаточно чуток, и мне Арсений Александрович аукнулся в другом месте. Захаров:
Изо всех снов
сон о том зеленом лесе –
самый страшный,
самый страшный.
Тарковский:
Никогда я не был
Счастливей, чем тогда.
Никогда я не был
Счастливей, чем тогда.
По-моему, связь Захарова с Тарковским очень мощная – и вот где она прослеживается вернее всего. Обоих поэтов остро и лично волнует тема бессмертия. В математике – извините уж за такую прозу – есть два титульных способа доказательства существования объекта. Первый и лучший – предъявить. Но если с этим проблемы, можно предположить, что объекта не существует, и прийти к противоречию. Само собой, в поэтическом изводе это противоречие имеет характер не логический, а органический: протестует все существо поэта. У Тарковского с невероятной силой передано сомнение – но есть сила, которая одолевает эту силу. У Захарова прощупаны альтернативные варианты. Инструмент поэта – органика осваивает те территории, которые трудно освоить иначе.
Раз уж пошла речь о взаимосвязях и приходящих на ум именах, я бы – в отличие от уважаемых авторов преди- и послесловия – вспомнил Аронова и Тимофеевского. Общий тон; отношение к жизни как к завораживающему приключению. Как это ни парадоксально, многие радости рождают многие печали. Чем сильнее и тверже ты полюбил этот мир, тем больнее расставаться с теми или иными его фрагментами. И если даже есть что-то по ту сторону – сможет ли оно заменить это, которое мы так любили? Это скорее нота, чем вопрос.
Что еще? Многие стихотворения Захарова устроены как вход в некоторое пространство. Очень точно и с большим мастерством автор апеллирует к нашей с вами пассивной памяти, поэтому относительно небольшая россыпь слов влечет огромный веер ассоциаций, предметов, (слегка ускользающих) изображений.
Все ли мне понравилось? Ну… скажем так – у меня не вызвали сильного отклика стихотворения на геополитическую тему. Не то чтобы они хуже других; просто здесь мой образ жизни чересчур далек от образа жизни автора.
Позволю себе еще одну цитату:
Люди – скрепы времен.
На зеркальной поверхности их
отражаемся мы, как мосты,
выгибаясь дугою.
Если б не было скреп этих
в смерти, в рожденье нагих,
отражало бы зеркало лишь
облака над рекою,
отражался бы в нем только
радуги праздничный взлет.
Время таянья кончилось,
время дождей наступило,
в травах заяц скрывается,
по небу ястреб плывет,
время быстро течет, вот
и озеро ночью застыло,
и морозен рассвет, и лосося
окончился ход,
и гусей перелет, и олени
трубят на полянах.
Разве можно себе представить
тот слабенький лед?
Чуть отвлекся – он
в трещинах, в длинных
зияющих ранах.
«Алле! – справедливо скажет внимательный читатель. – А как это рифма пробралась в книгу верлибров и белых стихов?» А вот так. Если свободный стих действительно свободен, может он – вдруг, спонтанно, свободно – заговорить в рифму? Оказывается, да. Так, например, действительно свободный гражданин, который идет, куда ему вздумается, может забрести в (силлаботоническую) тюрьму и присесть отдохнуть на нары. Это было «объяснение» с долей шутки, а всерьез, по-моему, эти (очень дозированные) рифмованные участки книги – как гвоздь, на котором висит картина из верлибров и белых стихов. Мне бы не хватало гвоздя, хотя, конечно, картина важнее.