Все равно я люблю
это русское сумеречное небытие. Фото Молли Глотт-Родькиной |
(…)
Я молюсь ростовщику всемирного банка,
Отмеряющего ничто.
Я инвалид
Своих смертельных
Валют
Как миндальный Дали
Я высосу динамит.
Безверия
Озверевший верблюд.
Как Берию
Выблевывает либерал...
Как империю,
Которую не выбирал,
Ибо все лохи
Заслуженных холокостов.
Когда б не стихи,
Какой там Васильевский остров!
Это метафора,
От которой дурно.
Как от цитируемого
Гуманистами Адорно
Мне разорвано дырами,
А вам культурно...
Как Вергилий в безверии говорлив,
Так вербы вербуют рабов, ибо это весна
Обвивает наручниками каждого,
кто здесь жив.
Авторитарны леса есенинщины,
березовые стволы,
Заборы лесов, болота томных смертей
Я люблю эту вышку,
Пулю,
Окно,
Засов.
Родина – это привычка к небытию,
Данная нам с рождения.
А кому-то и до.
Здесь рАвно слышится и люблю и убью.
Все равно люблю я люблю это сумеречное
небытие.
Любовью Осипа сослепу – великого то ли поэта,
то ли крота,
Потому что оно от прожилок, до детских желез
меня царапало, но все было не моё,
Как на вертел распятия кошмарного –
тщедушную мою плоть насаждало
словно «христа»,
Я шептал, что люблю и это садистическое
христианство от крови, до пены до рта,
Не любовью, а тем презрением,
кое на века вперед испытал
И увидел за горизонтом, подальше
от русских берез,
Там где пейзажем разинулась сартровская
пустота.
Как висят – повешенные на безответный
вопрос –
Хайдеггер, Гегель, Гваттари и Делёз, Гегель,
Шопенгауэр и Спиноза.
Спиноза висел без вопроса.
И оборвался, что твой Сизиф,
Вымолвив на прощание, что и казнь
и самоубийство – Сизифов труд,
Это еще не пытки, цветочки.
Ибо вопрос есть повешенность точки.
Все равно я люблю это русское сумеречное
небытие,
Где меня кто пинал, ну а кто распинал,
Потому что не видел, не знал бытие,
Не видал, не видал, не видал.
Мы хранители этой бессмысленной тьмы,
Что и млеко сосали с грудей Колымы,
Потому что не волк я по крови своей,
Я тот оборотень, что поглощает людей
Этой родины черной как пепел.
И за мной бредут, не отбросив теней,
Шевеля кандалами на каторгу дней
Достоевских фантазий злодеи.
Я кормлюсь их сверхрусской идеей,
Пожираю утробную силу их воль,
Обретая ту кровь, что желаю как волк
И как оборотень постмодерна
Инфернально лакая инферно,
Словно красное млеко,
Я сосу из груди человека.
Молокаялакалмолокаялакал
Пусть оно стало синим мисимовым.
Я Россию любил и ее проклинал
За сакральную прелесть насилия,
За позорную плесень бессилия,
За плебейский и царственный волчий оскал,
Что глотал, что казалась Россиею,
Где мессии смешались с другими, кто пал
В котлованы Платонова,
В глубь ошарашенных шпал.
Ускорения Анны Каренины
Мы хотели всегда повторения
И трагедий моля на коленях
серебряных рельсов
Мы любили русалок и умерших дев
в обрамлении ад-эдельвейсов,
Завитых эдельвейсов распущенных кос
Как повешенность точки, повешен парик
на вопрос,
В отрицании реинкарнации Анны,
Я в кремацию верю как в матрицу. Данность.
Это худшая Дания Гамлета, но и Гамлет
здесь лишь нелегал.
Это глушь, это тишь, здесь никто бытия
не видал.
И от этого небытие здесь предписано всем нам
с рождения любить.
И никто не задастся вопросом о быть
иль не быть.
И поэтому каждый попал и пропал,
ОТТОГОЧТОИНОЙНЕВИДАЛОТТОГО
ЧТОИНОЙНЕВИДАЛ.