Михаил Юдсон  |
| Вера Зубарева.
Тень города, или Эм цэ в круге. – Айдилуайлд: Charles Schlacks, Jr. Publisher, 2016. – 204 с. (Литература русского безрубежья). |
«Невесело, запущенно и дико мой дом произрастает из земли…». Это про нас, понял я, скитальцев от Нечерноземья до Святой, – и принялся читать эти «стихотворения и поэмы разных лет». Лебяжья пуховина поэзии – связующая, так сказать, пуповина с многоцветной языковой метрополией. Мне, дряхлому мцыри, обитателю глиняно-ракушечных тель-авивских трущоб, пыльной Безрублевки с чахлыми пальмами и сумбуром скрипичной ламца-дрицы взамен галутной трехрядной гармони, тоже хочется ощущать принадлежность к заснеженным пастернаковским просторам и левитановским пейзажам. Этакое заединство огромных корней с суффиксонами. Духовные скрепы спектра!
«И легкие не приходили вести,/ И все темнили вдоль и поперек/ То комнату мою, то снег тетради,/ Пугая сон оборванностью строк/ И буквами – подобиями впадин…» Грустный ритм снов Веры Зубаревой, завораживающий зов слов, сложенных дружно и расставленных ладно – и при этом сохраняющих смолистый запах, лесную свежесрубленность… Стихи для меня похожи на растения – есть декоративные, комнатные, оранжерейные, но ближе и милей дикорастущие под боком.
Вот и стихи Зубаревой – как новогодняя ель, они прекрасно-праздничные и чуть печальные, ведь время-то течет, и Хронос тот еще жук, «чье шумное сыпучее старанье» бьет по ушам не хуже курантов. Ветвистые лапы страниц – здесь развешаны пряничные убранства, зеркальные шары, в которых отражается мишура реальности… И озонная, хвойная аура моря свойственна этим стихам. Книга сия – морская ель. Не мель, что, по Ожегову, «неглубокое место в море», но несомненная ель – глыбь, высь, стать!.. Стихия со множеством степеней свободы, вселенское древо: «К морским глубинам тянется душа./ Там все знакомо – кривизна пространства,/ И копошенье – эхо вечных странствий,/ И тьма, откуда жизнь произошла».
Книжные же координаты сборника Веры Зубаревой, вертикаль с горизонталью, раскидистость с раскинутостью – это Город и Море. Да и вступительная строфа-самоэпиграф, поэма с ноготок, задает звук: «Город отразился на щите заката/ Призраком Пилата». Авторский мегаполис – то ли условный Нью-Йорк, а порой разросшийся Гель-Гью, полный «огрызков и медуз, разваленных и мутных, составивших прибрежный натюрморт», в нем «кварталы метастазируют заколоченными апартаментами», «в кельях раковин кто-то молится», «фонари с добавками галлюциногенов» чуть позже «быстро мигают, меркнут и тухнут» и «прыгают пьяные блики с галеры», там «желтых такси обозленные осы несутся, сигналя пронзительным жалом» и «яблоко солнца с червяком самолета в срезе плавит мобильники у шизофреников в голове».
Такой вот железный Теньгород, порождение желтого дьявола, как горько говаривали классики, не имея в виду такси. Местами Город даже добрый, тянется к свету – истинный Пилат-филосемит, но чаще тень, отбрасываемая им, мрачней и хлеще чащи. Одно отрадно: «Город спит на краю океана,/ Недоступных его музеев,/ Полноводных его ресторанов/ Из моллюсков, рыбех-ротозеев,/ Водолазных универсамов,/ Ателье первородных клеток». Тут уж и сам чудо-юдо Город-кит китежно уходит на дно, слегка ионизируя иронию, – город-садко, рыба-пилат…
Водный мир книги притягателен и зовет к исправлению ошибок, корректировке записи судеб: «Встрепенулась чайка,/ Покачнула свод,/ Словно опечатка/ В рукописи вод», а вообще-то «штормит моя тетрадь» и влекут читателя «Свечи неровный свет,/ Как маяка далекого сигналы,/ Весло пера и паузы в письме,/ Где скрытых смыслов поджидают скалы».
Кстати, скрытых смыслов в тексте немало, основные же символы: сон, луна, солнце, море, город, свет, тень. Свита света и мытари тьмы бредут по страницам, и сочетание их примет – светотень книги. «Тьма равняется эм цэ в круге. Всего их – девять». Сразу у меня ассоциации разбегаются, как зайцы, – первым делом еще Эйнштейн вывел исходную формулу: наша энергия (Е) равна маце в квадрате. А во-вторых, скачет «свечкой», что эм цэ – это инициалы, Марина Цветаева в ледяных кругах безнадеги-елабуги. Тут очень к месту-времени замечательные зубаревские «Стихи о волке»: «И я сутулюсь посреди дорог,/ Озвученных той литургией волчьей./ И в руки, плечи с каждой новой ночью/ Врастает серый подранный платок». Платок-подранок – оборотень одиночества…
Читая книгу, словно попадаешь в «пространство из льдинного времени» и «летишь вместе с городом под разрывы оставшихся связей со скоростью темени» – Пилатируемый аппарат!
Врезается в темя, вспыхивает в памяти «Свеча» – поминальная поэма-молитва о трагических второмайских событиях в Одессе: «Черное море/ Черное небо/ Шепчут молитвы/ Священник и ребе» – как бы авторский маяк затеплен в тумане смутного хронотопа. И здесь тоже Город неразрывен с морем: «И пусть это будет мерилом истины,/ И пусть не будет ясней аллегории,/ Чтобы, отхлынув туда, где немыслимое,/ Всегда возвращалось к Городу море».
Очень многое из сборника Веры Зубаревой запоминается и проборматывается потом невольно: «Сломан день, и подтек небосклон кое-где,/ Замыкание краткое в старой звезде,/ Отключило кусочек вселенной», или такое: «И снова тени памятных страниц/ На многомирье расщепляют время,/ И нелинейный странник – мысль-Улисс –/ Судьбы-мигрантки множит направленья».
Эвереттова лучина, разветвление измерений судьбы – ведь, к примеру, можно по-ксерксовски высечь море (кнутом), а можно попросить по-хорошему (пряником): «Я имею выйти», – прямо объяснил Моисей Посейдону.
Книга и оформлена заморски-диковинно, обложка художника Ирины Френкель погружает нас в Босхов прозрачный пузырь, загадочный хрустальный шар – будто смотришь в иллюминатор батискафа кафкианского, подводной колесницы-джаггернаутилуса…
«Елка в завороженной комнате./ Блики фольги и стеклянных игрушек/ Плывут и дрожат меж ветвей неуклюжих/ Сусальной вселенной в елочном омуте». И чудится мне, мнится, начитавшись, что не скучный сухой куб комнаты кругом, а хвойный омут, эм цэ, Морское Царство – и ель вздымается из волн до неба… Такова Зубарева в пересказе – дальше вы своими глазами.
Иерусалим, Израиль
