Барабан гробовой

Александр Сергеевич посчитал неуместным помещать злую эпиграмму на почтенного сенатора. Орест Кипренский. Портрет А.С. Пушкина. 1827. ГТГ

I

Альманах «Северные Цветы» за 1832 год среди всех русских альманахов занимает особое место: это единственный альманах, издателем которого был Пушкин. После смерти барона Дельвига Пушкин решил выдать последнюю книжку «Северных Цветов» в пользу семейства Дельвига. Собирая материал для альманаха, Пушкин получил из Москвы письмо от Александра Тургенева от 29 октября 1831 года.

Тургенев писал: «Вчера провели мы вечер у Вяземского и Дмитриева с Жуковским. Мы вспомнили и о тебе, милый Сверчок-поэт, а Жуковский и о твоем издании в пользу семейства незабвенного Дельвига. Поэты поручили мне доставить тебе для него стихи на обороте, кои могут быть напечатаны с предшествовавшими... Вот и ответ Ив.-Пис. Дмитриеву на стихи Хвостова, где он называет себя соземцем Паскевича».

На третьей странице письма находится собственноручно переписанное Николаем Иванчиным-Писаревым послание «К Василию Андреевичу Жуковскому на присланные им к Ивану Ивановичу Дмитриеву стихи».

Стихи Дмитриева и Жуковского Пушкин напечатал в «Северных Цветах», а послание Иванчина-Писарева не стал. Вот что странно: в этом послании Иванчина-Писарева нет ни о Хвостове, ни о Паскевиче, ни соземцев, о которых упоминает Тургенев. Но вот какая любопытная эпиграмма находится в архиве Вяземского в РГАЛИ:

Нет благ без капли зла, 

прибытка без изъянов;

И часто шутит рок над силой 

и умом:

Так Петр, великий Петр, 

боялся тараканов;

Суворов часто пел без нужды 

петухом.

И если верить нам 

нестройной вечно лире,

Паскевич и Хвостов соземцы 

в здешнем мире.

Список эпиграммы в фонде Вяземского числится среди поэтических текстов неизвестных авторов, но не составило труда определить, что это автограф Иванчина-Писарева. Итак, по всей видимости, в письме Тургенева содержалась эпиграмма на Хвостова, еще одна из множества эпиграмм на знаменитого графомана.

Граф Хвостов, будучи убежденным классиком, в то же время был смелым новатором; любил загнуть что-нибудь эдакое, что современникам казалось галиматьей. «Соземцы» – это его неологизм (собственно, калька с фр. «compatriote»). Хвостов любил вставлять это слово в свои стихотворные сочинения. В частности, оно встречается в «Послании А.С. Пушкину, члену Российской Академии при случае чтения стихов его о клеветниках России» (1831):

Зовет соземцев подлецами...

А в послании «П.П. Свиньину» (1811) оно употребляется аж 4 раза.

А, например, слово «союзник» он, напротив (сильно опережая свое время), перекроил в «юзника»:

Не юзник суеты, но в мире 

славы жрец!

Иванчин-Писарев, видно, лелеял надежду, что Пушкин найдет место в альманахе и этим стихам, однако его стихи никогда не удостаивались быть напечатанными в «Северных Цветах» и при Дельвиге, а уж в альманахе, затевавшемся как «тризна по Дельвигу», Пушкин посчитал неуместным помещать злую эпиграмму на почтенного сенатора-поэта.

II

В первом томе «Современника» был напечатан «Ночной Смотр», всем известное стихотворение Жуковского. В журнале не указывалось, что это перевод из Цедлица. Вскоре Пушкин получил письмо от Ивана Дмитриева, маститого поэта, доживавшего свой век в Москве. Дмитриев, в частности, писал: «Знает ли Василий Андреевич, что он на Ночном Смотре получил одинакое вдохновение с каким-то Зейдлицом? Сообщаю вам перевод и стихов Зейдлица. Он уже давно сделан, но до сих пор лежит в портфеле у переводчика».

Не следует думать, что Дмитриев не догадывался, что «Ночной Смотр» Жуковского – тоже перевод из Цедлица, но, сын галантного века, он таким образом деликатно отнесся к стихам воспитателя наследника.

В томе переписки Пушкина ни в приложении, ни в примечаниях к письму Дмитриева никакого перевода «Ночного Смотра» нет. В последующих томах «Современника» ничего похожего опубликовано не было. Однако перевод не пропал. Он появился в петербургском славянофильском журнале «Маяк Современного Просвещения и Образованности» за подписью Г-въ.

Что говорит о том, что это тот самый перевод, который в 1836 году Пушкину прислал Дмитриев? Помимо прочих доводов, можно привести такой: одним из редакторов «Маяка» был Петр Корсаков, брат рано умершего лицейского товарища Пушкина Николая Корсакова и адресата пушкинской эпиграммы на Дондукова-Корсакова. Пушкин знал его еще с 1817 года, когда печатался в его журнале «Северный Наблюдатель». В 1836-м Корсаков цензурировал новое издание «Евгения Онегина» и «Капитанскую дочку», о которой в письме к Пушкину отозвался восторженно («...можете посудить, с каким удовольствием получил я вчера поверенное цензуре моей ваше новое произведение, с каким наслаждением я прочел его! или нет, не прочел, – проглотил его! Нетерпеливо жду последущих глав...»). Сомнительно, чтобы Пушкин после «Ночного Смотра» Жуковского стал печатать другой перевод этой баллады. С братом Петра Корсакова, председателем Цензурного комитета кн. Михаилом Дондуковым-Корсаковым, у Пушкина (ославившего его под прозвищем «князь Дундук») отношения были очень плохие, поэтому важно было заручиться лояльностью цензора. Либо сам Пушкин, либо те, кто редактировал «Современник» после его смерти, могли уступить ненужные статьи из редакционного портфеля цензору, зная, что тот затевает свой собственный журнал. Кстати, Корсаков был также цензором пятого номера «Отечественных Записок» за 1840 год, где, чуть раньше, чем в «Маяке», появился лермонтовский «Воздушный корабль», также перевод из Цедлица.

Перевод Г-ва, разумеется, уступает переводу Жуковского, но нельзя сказать, что он плох. В нем есть неуверенно переведенные строки, но есть и весьма удачные, как, например, эта аллитерация:

И бьет и гремит в барабан гробовой.

Как и Жуковский, Г-в довольно вольно обошелся с оригиналом и также убрал в концовке «элизейское поле». Что удивительно, у этого анонима перевод получился даже более «готический», чем у Жуковского. Вот этот перевод, о котором, судя по всему, идет речь в письме Дмитриева к Пушкину:

В глубокую полночь, свой гроб 

оставляя,

Встает барабанщик и в поле

идет,

И громко тревогу и сбор 

выбивая,

Он по полю ходит и взад 

и вперед.

Но страшны и тихи тревоги

раскаты,

И глухо частится ночной 

барабан;

И падшие в сечах 

герои-солдаты

Вздрогнули, проснулись 

по мирным гробам.

Костливыми остов без тела

руками

И бьет и гремит в барабан

гробовой;

И вторится эхо лесами, горами,

И слышится эхо в гробах 

под землей.

Встают из снегов вековых 

и глубоких

На севере падшие в Русский

поход;

Встают и на юге, у Альпов 

высоких,

Где солнце их кости и сушит,

и жжет.

И те, что истлели 

в Сирийских пустынях,

И те, что в Египте под игом

лежат,

Встают вдруг повсюду, 

в реках, на вершинах,

И, взявши оружье, на поле 

спешат...

И в полночь могилу трубач 

оставляя,

Встает и коня он на поле 

ведет; 

Вот он на коня, – и в рог 

звонкой играя,

Он по полю скачет и взад 

и вперед.

Вот мчатся туда же на конях

воздушных

Седые рубаки протекших 

времен;

Кирасы звенят на скелетах

бездушных,

И вьется на копьях рой 

славных знамен.

*

И вот из-под касок, смеяся,

скрежещут

Безглазые лица страшилищ

ночей;

Все мрачно, и даже луна 

не трепещет

На лезвеях тусклых их ржавых

мечей.

И, в полночь глухую, свой гроб

покидая,

Встает Полководец и в поле

идет,

И войску на громкий «ура» 

отвечая,

Он по полю ходит и взад 

и вперед!

Сертук на нем серый, 

распахнут и веет,

И маленькой шляпою череп 

покрыт,

Короткая шпага при месяце

рдеет;

Скрестилися руки, угрюм его

вид.

Вдруг месяц из туч золотыми

лучами,

Полки мертвецов удалых осиял; 

И Воин-Начальник без взоров

очами

Восставшие тени полков 

озирал.

Полуночный смотр начался –

рядовые

Идут ординарцы и рапорт 

дают,

А там к полководцу кони 

ретивые,

Как птицы, гусаров, уланов 

несут.

Вот к ближнему Маршалу 

он обратился,

Поодаль отвел его, за руки 

взял,

И тихо к нему головою 

склонился,

И на ухо тайное слово сказал.

И слово по войску пошло,

раздалося,

И слышно то в ближних, то 

в дальних рядах,

«Париж» там паролем оно 

пронеслося,

«Святая Елена» здесь лозунг 

в устах.