Владимир Никифоров Поэзия всегда живет в каком-то контексте. Она рождается, как огонь, от трения с уже существующим. Сначала поэт находит себе место среди других поэтов, что трудно в России, которая переполнена поэтами. С самого начала моего знакомства с поэзией Александра Сенкевича я удивлялся его непохожести на других. Вероятно, это было потому, что в его поэзии всегда существовала невидимая сторона, обращенная на Восток, в Индию. В конце советской эпохи массовое вторжение красочных пустых оберток от индийской культуры завораживало обитателей столичных кухонь, заскучавших от железобетона идеологии. Сенкевич легко мог бы стать поэтом этого движения, умножая его бумажные иконы. Этого искушения он даже как бы и не заметил. Для него поэзия была и остается открытым пространством подлинности. В контекст популярной экзотики такое не втиснуть.
Жизнь нередко загоняет поэтов в угол. Угол – это тоже контекст, где свои оказываются рядом, а враги нападают из-за угла. Поэзия, загнанная в угол, ощеривается на чужих и прославляет своих. В этом оскале часто видят доказательство того, что поэт в России действительно больше, чем поэт. Поразительное свойство поэзии Александра Сенкевича – полное отсутствие партийности. Ни «своих», ни «чужих» в его стихах не найти. Зато можно обнаружить всеобъемлющее сострадание. Я помню, как много лет назад он сказал мне с тихой убежденностью: «Страдание – абсолютно».
Александр Сенкевич выводит нас за пределы всевозможных контекстов. Он не представляет свои стихи на трибунал поэтов по гамбургскому или иному счету. Это давно оставлено позади. Нет там и никакой оглядки на двумерный мир, разделенный границей на «наше» и «ваше». Контекст, в котором он видит мир, это контекст последний. Расширить его невозможно. Вне этого контекста – только небытие. Мы слышим подлинный голос человека, не искаженный аппаратурой поэтического вещания или шумом сиюминутных интересов. Нам повезло, что мы его услышали.
Дарья Гармоненко