Старьем берем шурум-бурум

***

Читать про смерть Меркуцио

да пить из кружки ржавой.

Достать бы самоварную 

трубу, за переправой

Всё тот же сад вишневый,

прах сердечной мышцы,

Признания в любви твердят

себе самоубийцы.

И речка мелкая течет вдоль

трассы на восток,

И золотое дно укутано 

в песок.

Открытое окно, где булку 

русскую едят оттенка 

серой глины.

Гадать любя на спортлото,

романс поют старинный,

Глотают легкий слог, 

запутавшись с фермато.

Уйти по одному, шоссе 

не виновато.

Достать бы самоварную 

трубу – всё кипяток и сахар,

И заклинать судьбу каленой

сталью с маху.

***

Татарское «старьем берем

шурум-бурум»,

И крестик золотой 

сознательных рабочих,

И веревочка на сером лбу,

И красные гвоздики в ночь 

уносят сквозь толпу.

У одноногого шарманщика

сквозь всхлипы тюрлюлю,

Скитанья во хмелю,

Воззвания к труду, 

к воскресной жертве 

по рублю,

Лишь блудный попугай сулит

слепое счастье без возврата,

Летят костяшки домино 

в соседний пруд куда-то.

Орешки – дух касторки 

и земли,

И петушки на палочке 

тягучи.

Ворота запирать, 

менять замки на всякий 

случай.

Солдатики в дубовый 

шкап ложатся тихо рядом –

Лавандой сверху посыпать 

и муравьиным ядом.

***

Монету медную кладет 

под медный зуб,

Не стоит сладости труда

наш поиск мятого билета,

Не местные мы сами 

на табличке,

И ростовский князь удельный

выбросил отсель на

Сорок верст, и сок шиповника,

и кипяток гостиниц, 

пепел на плаву,

Туристы греют первый снег

над маршалом, слыву

Как скорбный ангел данных

паспортных, имен заветных

переклички,

Не состоит, почти что 

выбыл, две минуты – срок 

последней электрички.

Гляди сквозь пыльное стекло

на свет фонарика во мгле 

аптечной,

Всё новым адом алфавита 

потекло в асфальтовые 

печи.

***

Лизу сманили три года назад,

это комната Лизы.

От несчастной любви, 

говорят, вышла в проданный

сад, и сгорела, утопла в пруду,

Но экстрасенсы не видят ее,

просто спят на ходу.

Коротит микрофон 

у Семеновны, пятится 

в разные стороны,

«Ох ты, матушка, а ведь 

девица была хороша 

и опрятна».

Лиза по морю плывет, видит

волны на записи, пятна.

Бросил Эраст Петрович 

на осьмнадцатом юном веке.

Семеновна горькую пьет, 

говорит: «Поднимите веки.

Нет, я не вижу ее ни 

у мертвых, ни у живых».

Слышно, как падает снег, 

пока персонал затих.

Лиза плывет по реке, впадая 

в Каспийское море.

Слушает радио икс 

в нерассасывающемся заторе.

Вот я сейчас пробубню, 

душу детскую приголублю.

Что там горит за рекой –

провод камеры или клуб ли.

***

Запомнила только 

Лору Палмер и черный бумер

Из детства, которое пыльной

подшивкой районных газет

Не длится нечаянно так, 

как его задумал

По случаю вечера выпивший

автор, жетона нет.

Запомнила серую кожу 

из целлофана

И песни прилипчивой жизни

чужой припев.

Он помнил, что завтра пять

тысяч знаков, 

проснуться рано.

Он что-то запомнил, 

под буквою «М» поскучать 

успев.

Крутила бы тумблер, 

знакомый мотив искала,

Оттенка асфальта 

вечернее лето прожив до дна.

И нечем утешиться – 

в этом подъезде сенсаций 

мало,

У кромки песочницы тонкая

кисть бледна.