Густые капли тишины

Дремлющее добро переливается в облака. Фото Дарьи Варзиной

«Дремлет Москва, словно самка спящего страуса», – писал Брюсов.

Тут нет ни Москвы как таковой, ни живого страуса, а есть «символ» Москвы. Общее понятие сводится с предметом в метафору, отчего рождается символ, не подтверждающий реальность, а снимающий ее ради себя самого – самодовлеющий символ. Творится легенда, сказка, столь милая русскому сердцу.

В стихах Александра Сенкевича, составляющих его новый сборник «Неоконченное прошлое», также общие понятия на острие поэтического восприятия сводятся с достоверной предметностью.

Стоят предметы неподвижно,

приземисты и тяжелы.

И тишину, как сок, я выжму

из прелой мякоти жары.

Дойдя до сокровенной сути,

где чудеса разрешены,

смогу я сохранить в сосуде

густые капли тишины.

Вот что происходит в этом отрывке с тишиной: она выжимается, как густой сок, причем ощущается вяжущий вкус этого сока. Но появляется ли здесь некий символ тишины? Нет, он не появляется. Тишина опредмечивается совершенно наглядно и реалистично, а предмет через сравнение с нематериальным понятием богатеет собственным бытием.

А зло?

Про зло не говори.

Оно, оформившись во что-то,

хотело бы занять пустоты

в душе, в сознанье и в крови.

Но этим утром не найдя

ни места для себя, ни силы,

оно, явившись, испарилось,

как брызги редкого дождя.

Александр Сенкевич. Неоконченное прошлое. – Рига: Poligrafijas infocentrs, 2015. – 112 с.

Такой метафорический принцип выдерживает любую опосредованность. В приведенном отрывке, например, зло ищет предметности в артериальных емкостях, в нематериальной душе и в самом рассудочном восприятии, не находит себе места, все же опредмечивается в редких брызгах дождя, которых температура ощутима при чтении с точностью термометра, и в довершение исчезает, удаляется. Температура дождя ощущается кровью в противодействии подступам зла.

Как охарактеризовать традицию, из которой возник поэтический феномен Александра Сенкевича? На первый взгляд в русской поэзии однозначно ее выявить непросто. Вспоминается Леонид Губанов. Однако у Губанова отвлеченные понятия крайне драматизированы, они совершенно сплавляются с предметностью, образуя с ней единую реальность. У Губанова они олицетворяются, у Сенкевича же они удерживают свою абстрактную чистоту.

Сенкевич как поэт и переводчик существует в двух литературных традициях – еще и в индийской, в классической дали которой мы и замечаем истоки этой образной структуры:

Горшечнику подобно, злобный 

рок

Мою живую душу смял в комок,

Как глину, и швырнул рукой 

коварной

На колесо терзаний и тревог...

И еще:

Из страха с похудевших 

пальцев перстни потерять,

Она идет с воздетыми руками.

Как будто бы готова разлуки океана измерить глубину.

Эти два отрывка из Бхартрихари и Бихарилала Чаубе разделяет не одно столетие, первый в оригинале написан на санскрите, второй – на хинди, все же душа, динамически сравненная с глиной, и измеренный поднятыми руками океан разлуки дает нам нить искомой традиции.

Но Александр Сенкевич не индийский поэт, а русский. Свой поворот к Индии он описывает очень своеобразно. В 1957 году в Туве он, брошенный проводником, оказался на оставленном прииске, где нашел кипы личных дел зэков. «...Пока было светло, я читал; утром встал – снова погрузился в чтение... Эти люди никому не были нужны – и плевать все хотели на их личные дела... В те дни я многое передумал... Так начался мой путь в Индию».

Как же никому не нужные зэки связаны с Индией? «Есть индивидуальная душа и есть мировая душа, и они обязательно сольются. Поэтому я так легко вошел в мистический мир Индии», – объясняет Сенкевич.

Теперь вспомним стихотворение Николая Клюева «Белая Индия».

За ладанкой павий летал 

Гавриил

И тьмы громокрылых 

взыскующих сил, –

Обшарили адский кромешный 

сундук

И в Смерть открывали 

убийственный люк,

У Времени-скряги искали 

в часах,

У Месяца в ухе, у Солнца 

в зубах...

…На дне всех миров, океанов 

и гор

Цветет, как душа, 

адамантовый бор, –

Дорога к нему с Соловков 

на Тибет,

Чрез сердце избы, где кончается 

свет.

Думается, эта самая Белая Индия и увиделась Александром Сенкевичем на брошенном сибирском прииске. Здесь ракурс и перспектива схождения общих понятий с предметным миром. Они – не сходятся полностью, как Индия с Россией, но они синтезируются в Белую Индию, царство, которое, по Клюеву:

…за печуркой, под рябым горшком,

Столетия мерит хрустальным сверчком.

И тут, в Белой Индии Александра Сенкевича, – псалом Давида бьет по сердцу, «как по лицу крапива», а само сердце хранится «за ветвистыми ребрами» – «нашей крови и духа гнездо»; ветви – гнездо, ребра – сердце, но прежде всего – духовное сердце. Дремлющее добро здесь переливается в кучевые облака.

В завершение приведем отрывок из стихотворения Александра Сенкевича, который, на наш взгляд, исполнен заглавным принципом его поэтики; отметим, что поколение здесь сравнивается с белоснежием листа бумаги:

И всё равно мы будем те,

кто, оказавшись в липком 

мраке,

не поддаётся темноте,

как белоснежный лист бумаги.

Кто, пересилив боль тоски,

преображает всё на свете:

тяжёлых красок многоцветье

в почти бесплотные мазки.