Барометр парома

Время года в книге – зима, а погода – снег, барометр показывает «бр-р». Фото Евгения Лесина

Младой Чернышевский, как измывался Набоков в «Даре», мечтал приделать к ртутному градуснику карандаш, дабы он двигался согласно изменениям температуры – и получается, что делать, вечный двигатель. Вот Дмитрий Быков и есть сей человек-карандаш, точнее, вечное перо, дар ему такой шандарахнуло свыше – быть неусыпным барометром-самописцем, чутко фиксировать и рифмовать причуды природы да толчки народа (ода нар, аллады дембеля, цветенье зла с добром, союз дедов с салагой).

Другого величия нам 

не обломится,

Но сладко – взамен 

паникерства и пьянства –

Смотреть на стеклянную

трубку барометра,

Без слов говорящего: ясно. 

Все ясно.

Эх, речка-жисть, паром-Расея, Быков-барометр!.. Беда, барин, буран, бунт бессмысленно-беспощадный – вся эта, блин, бессменная дурацкая «дорожная карта» берется на карандаш: «Заборы, станции, шансоны, жалобы,/ Тупыми жалами язвящий дождь,/ Земля, которая сама сбежала бы,/ Да деться некуда – повсюду то ж».

Дмитрий Быков. Ясно. Новые стихи и письма счастья. – М.: АСТ; Редакция Елены Шубиной, 2015. – 284 с.

Версты, подорожник, камень, шатер, брага... Орда... А вот в теньке и переправа, кромка льда – живем, паром! Книга талантливая от прочих раскрасок отличается тем, что автор утаскивает, уводит, уволакивает в свой мир, – и неважно, идет ли речь о сраженьях античных героев или блужданиях скучных чиновников. У меня, незатейливого запойного читайника, обычно возникает устойчивый образ текста – чаще почему-то нечто текучее, передвижное, гужевое, едущее: бричка, тачанка, трамвай, печь.

Дмитрий Львович Быков – может, и супротив собственного желания – точный прибор, отслеживающий настроения охлоса и построения хаоса  плюс заодно задорные колебания фонетики-стилистики (градусник под язык). Как выражались древние – кладезь на всех с прибором. Ну, по крайности, Быков плоть от плоти той почвы речи – ловец плотвы словес, сплавец плотов стихов. Ежели по-простому, по-куртуазному: всегда он был веселый, плотоядный – вайнгартентюа! Хотя, бывало, приглядишься, однако, – тю, вроде свой в доску, ан доска-то приборная! И ясно видна панорама парома...

А паром, апропо – он, братан, в законе, по планктонным понятиям – часть суши, со всех сторон окруженная суками. На деле, конечно – галера, но вохра давно смылась, охра с плакатов слиняла, колючка проржавела, а никто и не заметил, народ так и гребет потихоньку во всю гребенку – на пир победителей, ко второй каше. Паромская обитель! Куды ж нам плыть, тудыть... Дрейфует, собирает, сосредотачивается... Ползет на Ахерон на всех парах, чего ж вотще лежать под паром плоскомирно (вышки и скважины – скрепы опары, опоры квашни), барометр сулит нам крах и швах, и мор и глад, вброд покоренье тонкошеих перешейков – пророк-поэт и сам не рад...

М-да, Быков зело заразителен и сразу вгоняет в жар соблазна подражания, но все это, отцы, вторая свежесть, лажа и пиджин, не бойся, мальчик, как у него не получится – чары чакры не те... Взять хоть полюбившееся, неотрывное – узорная работа над железом дорог: «Куда он вернется? Сюда, вероятно./ По белому фону разбросаны пятна,/ Проехали станцию Чернь,/ Деревни, деревья, дровяник, дворняга,/ Дорога, двуроги, дерюга, деляга –/ И все непонятно зачем».

Мне, живущему обетованно и пьющему живительно в прожаренной стране размером с ноготок (нам простираться ни к чему), блаженно вспоминаются нескончаемые викжельные пространства, заснеженные березы вдоль путей и сладкий запах креозота. Ах, и дорожные встречи – уж как плацкарта ляжет... А проводницы с их библейской простотой: «Белье брать будете?» Чайные дребезжащие церемонии, немеркнущие в ноздрях ароматы тамбуров, окающая и акающая звукопись окрест и гортанный, с придыханиями диктант сверху. «Когда-то и я, уязвимый рассказчик,/ Имел над собою незримый образчик/ И слышал небесное «Чу!»,/ Чуть слышно звучащее чуждо и чудно,/ И я ему вторил, и было мне трудно,/ А нынче – пиши не хочу».

В притчево-метафоричных рифмах Быкова переночевала любовь и зажилась рефлексия. Чуть ли не с чаадаевской горечью автор неустанно отмечает, что он чего-то отличается от первых встречных (поперечностью? непрозрачностью?): «Не то что я лишний./ Не то чтобы злобой личной/ Томился тот, а тайной виной – иной:/ Так было логичней./ Так было бы элегичней./ Теперь вообще непонятно, как быть со мной». Многие и многие строчки в книге светлы и печальны, и вычитывается мне о бренности пространства и суете времени, о черепашьей пратчеттовой плоскости и закатной арзамасской полоске, о последней переправе к другим берегам и теченьям – далеко-далеко, в бухту Стикси... Постпогостное, безтягостное – отоспаться! И видеть сны, ясные тени... «Все пройдет и уляжется», – сказал бы кладбищенский сторож у Бабеля.

А у Быкова стойкая грусть: «Я не стою и этих щедрот –/ Долгой ночи, короткого лета./ Потому что не так и не тот/ И с младенчества чувствую это./ Что начну – обращается вспять./ Что скажу – понимают превратно./ Недосмотром иль милостью звать/ То, что я еще жив, – непонятно». Тут, мне кажется, маячит и давнее потустороннее «как проходит косой дождь», это ведь о смерти – проходит косой...

Пред нами таки элегии, стихи «опосля любви». Давно же сказано, что «всякая тварь божья грустна после соития». Да и до этого славно-сладкого занятия большой радости в миру не наблюдается, блаженством не пахнет: «Тиха, как нарисованное пламя,/ Себя дает последней угадать/ В тончайшем рвановесье благодать,/ Но это уж совсем на заднем плане». Гуляй, гуляй, рванина, не мешай пилить гирьки... Ясно, что с ясонов и начнут стричь руно рано или поздно... Присущая заветная печаль в глазах мыслящего – «племя скудное, бесправное» – сколько там еще мотать до бирки-колышка, неужто мерзлота вечная? Недаром время года в книге – зима, а погода – снег. Барометр показывает «бр-р», подмораживает. Дневники ледникового надвигающегося сугробья: «Жальче всего, конечно, тех, кто не дожил,/ Не пережил январскую Колыму:/ Так и ушли в сознанье, что мир не должен/ Им ничего, а только они ему». Или другая запись: «Нам дается для этой цели/ Две недели./ В остальное время зима». А вот совсем красиво: «Зима приходит вздохом струнных:/ «Всему конец»./ Она приводит белорунных/ Своих овец,/ Своих коней, что ждут ударов,/ Как наивысшей похвалы,/ Своих волков, своих удавов,/ И все они белы, белы».

Да уж, лишь бы серые не пришли! Дмитрий Быков, в общем-то, если и не оптимистичен, так экклезиастичен, будущее не грозит запором и непроходимостью: «Не люблю, если кто-то смущает умы обещаньем нежданных щедрот, – а люблю переломную точку зимы под названием солнцеворот... Я люблю эту высшую точку зимы, эту краткость убогого дня – но ведь живы же мы, выживаем же мы всей Отчизной, включая меня!»

Завершает книгу пьеса в стихах, фривольная «Школа жен», Мольер в привольном пересказе Быкова – битый молью постмодернизм отдыхает. Там, помните, главгерой – господин де ла Суш, что значит «пень», такие дела. Ясен пень, что вышло смешно, сегодняшне, а писано по заказу Театра-студии Олега Табакова. Если будут выступать, я пойду смотреть. А всем напослед советую: читайте Быкова, получайте письменное счастье.