Адрес на бересте

Сергей Каратов в ожидании чуда. Иллюстрация из книги

Новая, объемная книга Сергея Каратова открывается «Словами любви». Как и в предыдущих его книгах – стихи о женщине, о любви. Что это – повторение знакомых тем, можно сказать – их пробуксовка?

Да нет! Иной ракурс, иное осмысление. Ведь это уже стихи нового, XXI столетия. В большинстве своем они и составляют эту книгу. Как зарубки в ней стихи давних лет, не растратившие своей свежести и энергичности: и звучащая с эстрады песня «Не оставляйте женщину одну», и уже знакомые читателям зарисовки поэта: «Гаданья», «В окно к желанной женщине заглядывает август…», «Линия любви»… Да, зарубки, памятки на пути осмысления знакомой темы. Но не только ими определяется общий ее настрой. Хотя поначалу кажется, что поэт – во власти прежних своих увлечений, устремлений, когда иронично представляется «небожителем – ветреным транжиром» и «счет ведет победам». Когда пишет о «первых стыдливых объятьях», о «плодах воспоминаний», которые «корзину жизни враз отяжелят».

Да не просто отяжелят – озадачат неожиданным сближением вечного и временного. И здесь-то как раз проявляется иной подход к, казалось бы, устоявшейся, но словно бы на глазах меняющейся теме:

Романтикой, тревогой ли 

влекомый,

Стряхнув привычной лености

налет,

Появишься, не пеший 

и не конный,

Порой и для знакомых 

незнакомый,

С хронометром,

Где стрелки «век» и «год».

Сергей Каратов. Не оставляйте женщину одну: Стихи. – М.: Авторская книга, 2014. – 324 с.

И такой перевод стрелок на хронометре многое меняет в авторском восприятии мира, как, скажем, в сценке «Узнавания»: «Воскликнешь вдруг: / «Татьяна, ты ли?»,/ Столкнувшись в неурочный час./  Хоть чувства прежние остыли,/ Но что-то высветится в нас./ <…> Увы, ни прежних тонких талий,/ Ни озорных янтарных глаз./ <…> О, эта сцена узнаванья/ В неузнавании святом».

И сам поэт, «покорный общему закону», признается: «Ты уже не тот». И вот она, безжалостная реальность, когда «вмиг объявится попутчица…/ И сердце тянется к любви,/ а ум:/ «Не надо, не получится». Тут самое время вспомнить о Фаусте, встретившемся с Мефистофелем: «О, если б можно было годы скинуть… <…> / Открыть бы юности секреты/ и жизни вечной/ эликсир».

Вот она, сказка, мечта. А ведь «в нас юность все еще резвится», да так, что иной раз бес в ребро, и звучит робкая «Мольба»: «на даче на летней веранде/ легко подобравши подол/ с изяществом драите пол/ а я вам твержу –/ не тираньте/ как грубо, пардон, бытие/ оставьте гремучие ведра/ оставьте открытыми бедра –/ так легче уйти в/ забытье».

Но это ирония. А всерьез – постижение суровых законов яви, реальности – в стихотворном размышлении «Траектория»: «Приближаемся к аэродрому./ Пересилю я аэродрему. <…>/ Под крыло возвратиться к заботам,/ Все мы в жизни проездом, пролетом». (Ощущаю здесь вольную или невольную перекличку с Анной Ахматовой: «Все мы немного у жизни в гостях,/ Жить – это только привычка…»)

Это самолетное «проездом, пролетом» возвращает к вечному и временному, сиюминутному, когда реальное и потустороннее неожиданно перекликаются, смыкаются. Это – новый поворот в размышлениях автора книги, обращающегося к славянской мифологии – к понятиям яви, реальности, и нави – мира запредельного, потустороннего: «Всюду блестки по витринам./ Вечер. Птицы на деревьях,/ А над кладбищем старинным/ Души бродят в эмпиреях./ Явь и навь – они тут рядом/ В обретенном двуединстве…»

Отзвук прошлых времен, нави, врывается в «Слова любви», отметая «суету и мельтешенье», возвышая высокие чувства. Прошлое напоминает о себе, явственно звучит в лирической балладе «Адрес на бересте» – о встрече поэта с девчонкой, чей мир «цветной и хрупкий, с необозначенной судьбой». И вот – «пора прощанья,/ Объятья крепкого/ пора». И девчонка «не авторучкой на листе –/ Она, найдясь,/ напишет адрес/ углем на белой бересте…» И береста эта – как берестяная грамота из Древней Руси. Так что явь здесь становится сказкой, оказавшейся внезапной реальностью: «И можно ей писать о чем-то./ Но лучше, если не с тобой,/ А в сказке будет/ та девчонка,/ с необозначенной судьбой».

Не в яви, а в сказке. Вот он – прорыв всепроникающего чувства, что будоражит душу и озадачивает поэта: «Что правильнее было бы – гореть иль размышлять над формулой горенья?» Да, наверное, и то, и это в гиперболически расширяющемся восприятии. И вот как проявляется такое восприятие: в промозглый осенний день оно овладевает автором книги – подумать только! – у самой обыкновенной дровяной печки: «Тепло вбирая впрок,/ Я грел, как Шар Земной,/ То тот, то этот бок». «Ожидание чуда» – такое заглавие дал поэт этому стихотворению, И не случайно: именно чуда ждет он от мира, вступая в него.

А мир, увы, скуп на чудеса: «Из века нет запасного выхода,/ Всяк принимает его как есть./ Вернулся идол под названьем «выгода»…» Идол, для которого «все едино: быль и небыль». И – отчаянный зов, звучащий на страницах этой книги: «Где вы, парусные бриги?/ Звон гитары, зов сонета?/ Вон вышвыривая книги,/ Псу под хвост/ летит планета».

Как тут не задуматься о судьбе поэта. Неотступный для автора вопрос: «А буду ль нужен я другому поколенью?» Вопрос, о котором с тревожной придирчивостью и постоянно напоминают прожитые годы. А как перебороть эту тревогу? Вслушаться в отзвуки временного и вечного и заявить с иронической дерзостью: «До ста пяти поэтом быть почетно,/ И срам кромешный/ после ста пяти».

А до ста пяти ой как далеко, и можно еще выверить и подобрать «ключ скрипичный, а точней – сердечный». И еще пристальнее вглядеться в мир:

Какой на нас тревожный 

ветер веет!

Не трусь, душа,

и распахни окно,

и говори

за всех, кто не умеет,

но верит тем, 

                     кому это дано.