Александр Сенкевич
Сквозь дырявую ткань балагана… Федор Бронников. Кулисы цирка. 1859. ГТГ
Остафьево
А.С. Коршикову
Бывают дни, когда не по себе,
когда бездумно топчемся
на месте
и поступаем часто по злобе,
а не по зову неподкупной
чести.
Тогда бегу под сень высоких
лип,
что выросли у дома
с колоннадой.
Там мой Парнас и там же мой
Олимп,
мир благолепья, вскормленный
Элладой,
в который наши пращуры
смогли
внести со страстью пылкою
и новой
блаженный дух отеческой
земли,
что освящен был правдою
Христовой.
Не сокрушая нравственных
основ,
в Остафьеве, наследственном
именье,
Петр Вяземский,
поэт и острослов,
развлечь друзей имел
обыкновенье.
И Пушкин, издалёка
возвратясь,
заглядывал к любезнейшему
другу.
Ему был в радость
этот странный князь:
он подходил по нраву и по духу.
И Карамзин ушел сюда,
как в скит,
чтоб рассказать,
что Русь себе стяжала,
как глубоко и прочно
в ней сидит
орды монгольской гибельное
жало.
И где они, подобные друзья,
в чьих мудрых ликах неба
отраженье?
Их больше нет.
Но разве вы и я
великодушны были
от рожденья?
Что мы вещаем – вздорная
гугня,
а наши рты жадны
и шлёпогубы.
В нас нет ни вдохновенья,
ни огня,
душой нечисты и натурой
грубы.
К тому же в нас не вымерла
Орда.
И смрадный дух набегов
и разбоя
из рода в род однажды и всегда,
туманя разум, тащит
за собою.
Комментарий к пьесе
Бернарда Шоу «Пигмалион»
Александру Ушакову
Превращать замарашек
в принцесс –
бесконечный и нудный процесс,
но его что-то крепко задело,
и по зову блаженных небес
он взялся за пропащее дело.
И уверенным взмахом резца
снял застылость с дурного
лица,
и не стало оно одичалым.
Это было преддверьем конца
или жизни веселой началом.
Он тогда словно впал
в забытьё,
а она была словно дитё,
у которой украли игрушки.
И свисало с нее веретьё –
затрапезный наряд
побирушки.
Он отважно сказал:
«Выбирай!»
И повел ее, бедную, в рай,
где отсутствуют злоба
и скверна,
и где льется любовь
через край,
и где тело душе соразмерно.
Ее мышцам он силу придал,
затвердели они,
как кристалл,
и раскрыл ей глаза с поволокой.
Столько времени с ней
просвистал,
а закончилось криком
и склокой,
потому что,
измученный вдрызг
и решившись на этот изыск,
не учел заморочки он главной:
невозможно стенанья и визг
сделать речью
осмысленно-плавной.
* * *
На душе моей что-то погано,
неспокойно и как-то не то.
Ты притихла, а я и подавно,
наша жизнь – это цирк
Шапито.
Крутим сальто-мортале
и лихо
ловим жгучий огонь языком,
и бежим, словно тени,
безлико,
по гвоздям и стеклу босиком.
Балаганные эти изыски
опостылели очень давно:
их пошиб непристойный
и низкий
и навязчиво тянет на дно.
Неприглядна вся та
буффонада,
что пустому фиглярству
сродни
и по сердцу глупцу и фанату.
Но мы разве с тобою они?
Дай нам, Боже, живя без
обмана,
в полумраке, во тьме, на свету
сквозь дырявую ткань
балагана
путеводную видеть звезду.
Дождь
1.
Изо всех небесных хлябей
дождь хлестал, как чумовой,
чтобы дух исчезнул рабий,
чуждый мне и всё же мой.
С крыш крутых,
из узких щелей,
сотрясая водосток,
как сорвавшийся с качелей,
с высоты летел поток.
Клочковатый пар и брызги
обозначились вокруг.
Это рядом, очень близко,
появилось нечто вдруг.
Оно выло и рычало,
и ходило ходуном,
словно адское начало
в этом вопле водяном.
И смотрелись как-то странно
под огромнейшим зонтом
я и радостная Анна
в платье сине-золотом.
В этом царственном наряде
в дождь войдя,
как в тронный зал,
она пела, в небо глядя,
чтобы Бог ее признал.
2.
В створе улиц
разлегшийся скверик
и над ним нависающий дом
на исходе небесных истерик
омывались обильным дождем.
То он прыгал, безумный
и прыткий,
то пускался
в разнузданный пляс,
и бежал я, промокнув
до нитки,
под высокий, раскидистый вяз.
И пока я скрывался
под кроной,
пробирала до самых костей
скорбь тупая, сродни
похоронной,
этот выплеск
природных страстей.
