Метафора, увиденная воочию

Тексты Георгия Аркадьевича Шенгели, автора непростого, столь же традиционного, сколь и авангардного, постепенно публикуются и републикуются. Недавно, в начале 2013-го, вышло собрание его 77 сонетов, теперь читательскому вниманию представлен том избранного – стихи и поэмы, более или менее полно демонстрирующие творческую эволюцию поэта – начиная от его ранних опытов, которые сам автор считал ученическими (а именно до книги «Раковина», 1918 год), и заканчивая поздними, если угодно, зрелыми произведениями.

При жизни Шенгели вышло довольно много поэтических книг – 17 (!), однако существенная часть написанного осталась лежать в ящике письменного стола. Несмотря на столь продуктивную работу, он долгое время воспринимался в первую очередь как критик-литературовед-филолог (скажем, автор книги «Маяковский во весь рост», 1927 год), затем – как классик поэтического перевода (Гейне, Гюго, Эредиа, Байрон и многих  других), и только уже потом – несколько факультативно – как поэт. Что, надо отметить, не совсем справедливо.

Георгий Шенгели.  Избранное / Сост., вступ. и прим. В. Перельмутера. – М.: Sam & Sam, 2013. – 400 с.

Литературный путь Шенгели начинался со знакомства с футуристами, впоследствии общение с различными представителями русского авангарда продолжалось. Но, если мы посмотрим на стихи молодого и дерзкого автора, нам вряд ли бросится в глаза какая бы то ни было «футуристичность» – в них нет ни зауми, ни словотворчества, ни попытки эпатировать читателя/слушателя, ни ритмической ломки.

На фронте бред. В бригадах 

по сто сабель.

Мороз. Патронов мало. Фуража

И хлеба нет. 

Противник жмет. Дрожа,

О пополнениях взывает кабель.

Здесь тоже бред. 

О смертных рангах табель:

Сыпняк, брюшняк, возвратный.

Смрад и ржа.

Шалеют доктора и сторожа,

И мертвецы – 

за штабелями штабель.

А фельдшера – лишь выйдет – 

у ворот

Уже три дня бабенка 

стережет,

И на лице – решимость, 

тупость, мука:

«Да ты ж пойми! 

По-доброму прошу!

Ведь мужа моего отбила, сука!

Сыпнячную продай, 

товарищ, вшу!»

Все, вроде бы, вполне традиционно – твердая сонетная форма, пятистопный ямб и прочая атрибутика классического текста. Но именно так у Шенгели реализуется своя, внутренняя авангардность – через формальное самоограничение, через создание нарочито традиционного текста, который при этом способен говорить честно и – что куда важнее – способен оставаться убедительным. Причем выбор именно сонетной формы весьма характерен для многих русских и мировых авангардистов, достаточно вспомнить Ильязда или Раймона Кено. Шенгели уплотняет слова, сцепляет их, помимо прочего, на фонетическом уровне, тем самым добиваясь нужного эффекта: неоднородного звучания в рамках плавной и привычной силлаботоники.

Впрочем, поэт может действовать и иначе – не нарушая заданной ритмики, но при этом несколько искажая традиционное изображение, делая его наивным: «Закаты в августе! Плывут издалека/ Полей дыхания и ветерки тугие,/ И снежные встают над морем облака,/ Такие белые, что даже голубые».

Оттого иллюстрации Игоря Семеникова, помещенные рядом с некоторыми стихами, выглядят более чем уместно – авангардное мироощущение растворено в этих иллюстрациях так же, как в стихах Шенгели: сквозь герметичную абстракцию всегда едва проглядывает предмет или некая фигура, оттого изображение предметно и беспредметно одновременно. Кроме того, Семенников говорит метафорическим языком. То же – у Шенгели, в поздних стихах зачастую сложносочиненная метафора соседствует с прямыми рассуждениями:

В спину ладонью толкнуло 

громадной и слабой;

Под носом радуги в мокром 

асфальте играют;

Толстый портфель мой 

по слякоти шлепает жабой;

Рядом – безглавая женщина…

Так умирают.

«Безглавая женщина» – метафора смерти, увиденная воочию, – пишет в предисловии составитель. – Последняя в череде встреч с женщиной-жизнью, чей возраст убывает по мере наслоения его годов, а сумма прожитого обоими колеблется близ шестидесяти…»

Шенгели можно назвать авангардным классицистом: не теряя экспериментального запала, перехваченного в молодости от футуристов, от эгофутуриста Северянина, он последовательно выстраивал классицистическую модель поэзии. Когда авангард начал сливаться со временем, где-то даже становиться его синонимом, во всяком случае с точки зрения нашего персонажа, классический текст, наоборот, протестовал против разрушения, предлагая созидание взамен. То есть поэт учел открытия предшественников и ответил на них по-своему, вовсе не игнорируя эксперимент как таковой. В сущности, выбор традиционной формы посреди радикально перекраиваемого мира – тоже своего рода метафора.