Лариса Миллер
В последнее время то и дело ловлю себя на том, что без конца по разным поводам вспоминаю строки Ходасевича. Так, в недавней поездке по Италии, перенасытившись ее красотами, я бормотала себе под нос: «И так отрадно, что в аптеке есть кисленький пирамидон». А его знаменитые строки «Я, я, я. Что за дикое слово!» или «Перешагни, перескочи, перелети, пере – что хочешь – …» сопровождают меня постоянно. Они своевременны и современны. Почему? Ведь Ходасевич классичен и традиционен. Он пишет пушкинской строфой. Никакие веяния сегодняшнего дня по определению не могли затронуть его поэзию, которая прекратилась в 1928 году прошлого века. Но в том-то и дело, что она не прекратилась. Она продолжает жить. И Ходасевич в гораздо большей степени мой собеседник, чем многие ныне пишущие поэты. Но почему? Разве слово «невозбранно» не архаично? Разве мы сегодня часто употребляем любимое им слово «психея»?
Но чудо в том, что подобная и не столь уж частая у него архаика не мешает ему быть абсолютно современным. И одна из причин, наверное, ритм. И даже не ритм стихотворения, а ритм дыхания, частота пульса, которые те же, что и у нас.
Под ногами скользь и хруст.
Ветер дунул, снег пошел.
Боже мой, какая грусть!
Господи, какая боль!
Это – разговор, причем очень личный. И даже не разговор, а выдох, который нам посчастливилось расслышать и на который нельзя не отозваться, поскольку поэт пишет о первых и последних вещах. И пишет о них «с последней прямотой». А такие вещи всегда современны, и никакие новости дня не могут их отменить.
Играю в карты, пью вино,
С людьми живу – и лба
не хмурю.
Ведь знаю: сердце все равно
Летит в излюбленную бурю.
Лети, кораблик мой, лети,
Кренясь и не ища спасенья.
Его и нет на том пути,
Куда уносит вдохновенье…
Поэт, даже пребывающий в унынии, все равно – очарованный странник. Иначе бы он не был поэтом. И вот эта многослойность, многоярусность души Ходасевича тоже невероятно современна. А простые предложения и разговорная лексика не только не мешают, но даже помогают расслышать, как он дышит и как бьется его пульс. А что может быть интимнее этого? И кто из нас не знал вдохновения и не отправлял свой «кораблик» в плавание, не обольщаясь при этом по поводу его будущности? И кто ни разу в жизни не испытал того, что заставило Ходасевича сказать: «Ни жить, ни петь почти не стоит…» Это все про нас. И дышим мы так же и говорим теми же словами. Во всяком случае, когда говорим с собой. Ну разве что слово «психея» не употребляем. Как бы ни были хороши поэты золотого века, но они не пережили ни мировой войны, ни революции, ни изгнания, которое пережил Ходасевич. И все это есть в его стихах. Даже тех, которые совсем не об этом.
Теперь себя я не обижу:
Старею, горблюсь, – но коплю
Все, что так нежно ненавижу
И так язвительно люблю.
