Эмиль Сокольский
Вот новая книга Евгения Чигрина. С первого стихотворения уже понятно: либо внимательно в нее вчитываться, либо – не читать вовсе. Хотя все вроде бы способствует ненапряженному чтению: автор никогда не начинает издалека (сразу – к делу), не жалеет эпитетов и подчас рискованных метафор (благодаря чему Чигрина можно узнать и по одной строчке), избегает случайных, проходных, маловыразительных слов, соблюдает точную рифмовку (впрочем, иногда – забываясь и заговариваясь – промахивается; в таких случаях все искупают аллитерации и рифмы внутренние). Однако едва ли не каждая строка его столь нагружена поэтическим смыслом, что стихи способны вызвать быструю – до рассеянности – утомляемость внимания у читателя, не сумевшего попасть на одну волну с автором, не сумевшего вслушаться в этот непреходящий гул (с океана? с городских улиц? из какой-нибудь заморской провинциальной глухомани?), наброшенный на ритмико-мелодические чередования нашей речи. Необходимо настроиться на неторопливый разговор: коротко автор говорить не хочет, да и не умеет. «Экономия слов» ему противопоказана: внутренне собраться, сосредоточиться, отбросить второстепенное? – только не это; для Чигрина нет второстепенного и третьестепенного, все – главное; коль уж говорить, то не иначе как с ленцой, потягивая экзотические (как правило, слабоалкогольные) напитки.
Да, только так – сидя где-нибудь в уединенном кафе, укладывая в голове впечатления и следя за «бесноватыми чайками», которые кружатся над вспененными, подобными «осколкам фарфора» волнами, за пестрой мостовой, «где праздник шуршит по-французски», за «пепельным небом» Варшавы в разгар святочных гуляний… Вообще, обаятельна эта особенность автора (и несомненная польза для его стихов) – «пить простое крепкое вино», «глушить кальвадос»; «накативший полбанки, и нежный, и пьяный», он тем самым усмиряет, гармонизирует свои впечатления, льющиеся на него безостановочным потоком. За стаканчиком, опустошаемым мелкими глотками, поэт-путешественник чувствует себя по-особому причастным к таинствам любого уголка земного шара. В каком-нибудь западноевропейском старинном городе он – скорее вдумчивый наблюдатель, в Африке – «ощущает себя этой Африкой»; а в Индии его жизнь «окунается в капуровский фильм»... В голосе поэта нет романтической взволнованности, поверхностного туристического любопытства; есть нечто иное… Вот любопытное замечание (стихотворение «Приснится снег – причудится Бретань…»):
Любое после пятой стопки
мнится.
Бретань во мне как белая
страница
Художника, который свил
гнездо
В моих мозгах…
Недаром реалии, которые попадают в поле зрения поэта (и часто облекаемые в неожиданные образы), дополняются видениями, призраками, химерами («Засыпая, впадаешь в виденья…», «Видишь – призрак сошел с монастырской капеллы», «Только ветер грубый врубает горны / Да сползают с ратуши три химеры», «Как будто бы с якоря снялись / Химеры: вечерняя мгла»)… И это очень к месту: почти каждое стихотворение начинается как сказание, по меньшей мере – как небольшая поэма; уже во втором, в книге «Неспящая бухта», встречаем строки: «Вся местность – ступор, снежная чума,/ губерния, в которой я гомером» (автор из скромности пишет это имя с маленькой буквы), – а разве Гомеру пристала лаконичность? Однако все же не стоит уподоблять поэта легендарному слепому певцу: речь Евгения Чигрина выдает в нем глубокую вовлеченность в мировую поэзию ХХ столетия. Что-то в его стихах есть и от мандельштамовского «бреда, который, может статься, больше смысла», и от рассудочного Бродского, и от элегичного Рейна. Вместе с тем Чигрин то и дело идет на снижение тона, будто и само стихописание для него всего лишь одна из простых житейских радостей или единственно возможная форма беседы: с самим собой, с сидящими рядом или воображаемыми собеседниками.
Однако – о главном. «Полный мир, сложившийся во мне,/ сугубыми виденьями текущий,/ Нестертый мир, насыщенный вполне,/ по капельке стекающий в грядущий…» – пожалуй, в этом весь Чигрин: да, мир в его представлении – сложился, видения – текут, картины не стерты и безмолвие невозможно, все хочется бормотать и бормотать, оформляя свои ощущения в музыкальную речь (автор не представляет свою жизнь «без музыки, в которой птичий смысл/ качается прозрачными стихами»). Например, замечая, что «в Киммерии нетрудной так правильно пить не спеша», автор чутко улавливает краски: и «фиолетовый цвет Феодосии», и «сливовое море», и «побелевшую акацию»; и даже когда, согласно своему обещанию, в очередной раз «хлебнет вина и выйдет в сновидение», ему и во сне привидятся «густое море,/ Острова в голубом окне». Собственно, стихи Чигрина можно уподобить «текущим» пейзажам. «Персик в руку и – сразу Сезанн возникает в дремучих мозгах», «В окне пейзаж – припомнишь Писарро…», «Укрыться в гогеновскую глушь», – так, мгновенными ассоциациями, всплывают в памяти любимые художники; и то тут, то там перед нами мелькают холсты Айвазовского, Лагорио, Босха, Вермеера, Курбе, Коро; эти художники присутствуют рядом с ним как близкие приятели.
Да собственно – а кто Чигрину не приятель? Он, кажется, дружен со всем миром:
Я друг перелескам, полям
и ручью возле сопки,
К старинной часовне ведущей,
петляющей тропке
И жалкой вороне, что видит
единственным глазом,
Способному малому, ставшему
вдруг богомазом,
И чайкам крикливым...
Вот такой он, этот поэт.
С ним хочется выпить.
Ростов-на-Дону
