За шкирку из небытия

Я не чую, что сосцы мои в крови... Борис Григорьев. Мать. 1915. Русский музей.

Довелось однажды побывать в гостях у поэтессы Инны Лиснянской. В столовой по подоконнику вдоль узорной металлической решетки окна вальяжно расхаживала кошка. «Она играет на ней, как на арфе», – заметила Инна Львовна. И, может быть, не тогда, а позже мне стало понятно, что вот из этого преломления действительности, из острого образного ощущения быта, переведения образа в слово, а слова в образ, затем высечения смыслов из словесной игры, но главное и, может быть, самое важное – из откровенного внутреннего «стриптиза» выкристаллизовывается то, что мы называем поэзией. Все эти слова хотелось бы сказать и о новой поэтической книге Марины Бородицкой, в которой собраны произведения за период с 1994 по 2011 год.

Марина Бородицкая. Крутится-вертится: Стихи.  – М.: Время, 2013, – 288 с.: илл. – (Поэтическая библиотека)

Думается, секрет притягательности поэзии Марины Бородицкой (не забудем также, что она автор детских книг и переводчица Чосера, Донна, Бернса, Киплинга, Честертона, Кэрролла и других английских авторов) заключен в ее почти знобящей откровенности, доверчивой открытости миру, каждое движение которого, пройдя через ее строки, словно бьет электрическими разрядами чувств. Секрет этот также скорее всего в «неотстраненности», жизненности, энергетике, витальности ее поэтического мира. Ведь каждую секунду мы ощущаем, что озорной, ироничный, критичный и самокритичный, плюс к тому зараженный обаянием своих любимчиков, «мертвых поэтов» – Томаса Кэрью, Джона Саклинга, Ричарда Лавлэйса – автор живет здесь, рядом с нами, тонко и струнно реагируя на любой раздражитель.

Вот хулиганская девчонка, «бахрушинская дурочка», прибегающая домой в снегу: «А Санька, белокурый бог,/ Заедет мне в поддых!/ А что прием, когда врасплох?/ И мне никак не сделать вдох,/ Не добежать до них…/ Но крыша возле чердака/ Звенит, как тонкий наст,/ Но чья-то грязная рука/ Скатиться мне не даст, –/ И я вдохну все звуки дня,/ Весь двор – со всех сторон,/ И никогда уж из меня/ Не выдохнется он!». И в этом, и в других стихах 90-х, где сквозят воспоминания детства – подарки папы из Китая, игра в колечко, пионерский лагерь, подростковая любовь («Заземлите меня, заземлите,/ я больше не буду!/ Ну, смеялась над физикой –/ так не со зла ж, не назло!/ Я не верила, что электричество водится всюду,/ Чуть притронулась – и затрещало,/ и всю затрясло») – мы ощущаем этот самый вдох, который объясняет и раскрывает восторженное, жадное отношение автора к миру.

Цепляясь за бытовую деталь, Марина Бородицкая в привычной для нее восторженно сказовой манере выстраивает диалог о соотношении земного и возвышенного: «Юный слесарь большеглазый,/ Большеглазый, большерукий,/ Потерялся ключ от дома,/ Смастери мне новый ключ <…> А потом, чудесный слесарь,/ Ключ мне выточи кастальский:/ Как он выглядит – не знаю,/ Но положено поэту/ При себе его иметь». Или, наоборот, она производит включение в жизнь переосмысленного литературного сюжета о Буратино и Пьеро: «Пьеро, стремительно мужая,/ Издаст поэму той весной,/ И век спустя жена чужая/ Откроет книгу в час ночной,/ Под деревянный храп супруга/ Уйдет на кухню до утра <…>». Строка из Роберта Фроста рождает живую оду балкону, запираемому до весны, древнегреческий слог становится основой для забавной стилизации: «Порассохлась моя старая лира,/ Пооблезла с нее вся позолота./ Что ж тут странного? На ней между делом,/ Между стиркой да готовкой бряцали».

В стихах Марины Бородицкой – посюсторонних, телесных, на каждом шагу сквозит растворенная, «перетворенная» классика и даже Писание: «Мой возлюбленный, проснулся ты в ночи,/ Ищешь грудь мою, спешишь приникнуть к ней,/ Что подобна двойням серны. О, молчи!/ Сколь прекраснее ты собою, царь царей! <…> Мед и млеко у тебя под языком,/ Я не чую, что сосцы мои в крови./ Подкрепите меня чаем с молоком,/ Ибо я изнемогаю от любви». И, безусловно, стихи эти много потеряли бы, если бы в них не было доброй, именно доброй иронии, которой автор одаривает не только сверстников («Все чаще сверстники/ напоминают папу –/ залысинами, проседью, костюмом, –/ и этот запах взрослого мужчины:/ табак, одеколон и коньячок»), но и критиков («Добрый мой критик с розовыми щеками,/ мысленно прижимаю тебя к груди/ и оставляю на кухне тетрадь со стихами: будешь анализировать – не буди»), а также своих «подопечных» английских поэтов: «Второстепенные английские поэты,/ вы руки тянете ко мне из темной Леты/ и, как детдомовская ребятня:/ – Меня, – кричите вы, – меня, меня!», не забывая подчеркнуть свою скромную, но важную роль: «А я переднего уже тяну, как репку,/ и кто-то сильный встал за мной и держит крепко,/ и вся компания – а стало быть, и я –/ за шкирку выхвачена из небытия».