Борис Евсеев
Городок стихов, неубиваемая провинция. Фото Екатерины Богдановой
Инна Ростовцева – автор нескольких литературоведческих книг, многих и многих статей и глубоких исследований, доцент Литинститута, лауреат Горьковской и других литературных премий – cкоро отметит юбилей. В таких случаях принято перечислять заслуги, говорить о высоком качестве написанного, об учениках и последователях. Все это у Ростовцевой есть. Но есть и одна особенность: какими бы радостями и горестями ни захлестывала ее жизнь, по-настоящему спасительная дорожка, идущая по самой середке превосходно организованного научно-критического хозяйства, у Ростовцевой всегда была одна: поэзия.
Нечто схожее происходило когда-то с Сергеем Сергеевичем Аверинцевым: он часто находил отраду не в умножении глубоких и остро нужных нам исследовательских работ, а в зыбкой тропинке, бегущей через поля греческой и европейской культуры к смиренным рощам и поющим корням философской лирики.
При этом для Ростовцевой поэзия никогда не была местом укрытия от бурь. Наоборот. Вся ее повседневная литработа в той или иной мере пропускалась через поэзию, проверялась поэзией. Так дирижер сверяет по камертону точность настройки оркестра, чистоту интонации и частоту колебаний предощущаемого звука. Словом, поэзия – единственное зеркало, в котором Инна Ивановна могла и хотела отразиться полностью: как мыслящий литературовед, любящая мать, сверстница, жена, подруга…
Судьба не была слишком милостивой к Ростовцевой. Но чем каверзней наскоки жизни – тем весомей строка и строфа. Новая книга Инны Ростовцевой «Ночь. Продолжение» как раз и откомментировала поэтически весь ее жизненный и литературный путь: от профессиональной работы с классикой (здесь и Гоголь, и Достоевский, и Алексей Прасолов, и моцартовский Зальцбург) до переводов с немецкого, от увлечения Востоком до трепета перед пугающе-манящей современностью.
Такой стиховой комментарий на полях жизни всегда подлиннее, чем поэзия вымуштрованная, не являющаяся фрагментом и наплывом, а являющаяся унылой данью 200-летней стиховой инерции. Первым в России по пути фрагмента, превосходящего по силе воздействия натужливое целое, пошел, как известно, Федор Тютчев. Последовали за Тютчевым немногие. В их числе – Инна Ростовцева. У Ростовцевой отрывок, комментарий, стихотворный портрет, набросанный прерывистой линией, – не дань обстоятельствам, а способ постижения, постепенно переросший в способ письма. Ее мгновенные записи не всегда бывают завершены в своем поэтическом сюжете, но всегда завершены образно.
Мгновенное, блажное, своевольное – во все века хорошо держало форму. Может, потому, что любой подлинный замысел уже при зарождении обладает стойкими признаками рода и жанра. Кроме того, в «наплывах» и абрисных портретах почти всегда удается сохранить свежесть первичного восприятия. Можно даже утверждать: проблески иных мыслей только и могли родиться от сбоев стихотворного ритма и фрагментарных вспышек поэтического сюжета (по мысли Лотмана «поэтический сюжет» кардинально отличается от сюжета в прозе).
Уже на 18-й странице книга Ростовцевой резко окликнула, заставила задуматься:
Я помню мир, когда война врасплох
Накрыла сад кровоточащей тенью.
И гений жизни – он ослеп, оглох,
Как царь Эдип, крича об искупленьи…
Вскоре пришлось задуматься еще и еще, чему было предупреждение автора: «Откроется память – и в глубь распахнутся врата».
 |
|
Инна Ростовцева. Ночь. Продолжение. Вторая книга стихов. – М.: Академика, 2013. – 144 с. |
Так и я шел по книге Ростовцевой, врезаясь то в раздел «Живые символы», то в негаданный оазис (раздел «Восточная страница»), то натыкаясь на «Возвращение Фауста», то стремительно переходя к дню сегодняшнему («Современная страница»). И все шесть разделов вступали со мной в диалог, перекликались или конфликтовали друг с другом.
Вот, к примеру, стихи памяти Олега Чухно, выдающегося, но недооцененного поэта, недавно ушедшего из жизни: «Прощай! За околицей цикла/ Мы встретим, обнимем друг друга...» Эти строки, как радиовехи, обозначили скрытые мотивы творчества, создали новую «звуковую картинку», которая с неожиданной стороны представила мир чужого бытия, ставшего на миг моим…
Когда за околицей книги окидываешь взглядом жизненный и стихотворный путь, пройденный Инной Ростовцевой, то видишь: в этой жизни нет и не было утомительной позы, фальшивых «поэтизмов», стремления поучать. А был и остается порыв: ясно очертить, устроить, свести воедино дома и строфы, городские околицы и стихотворные циклы, поющие корни садов, тихо шумящие по краям сознания перелески.
Может, поэтому книга Ростовцевой вдруг напомнила мне городок Ефремов, в котором она родилась и через который я три или четыре раза проезжал: так же чисто, светло, те же скромно-прекрасные дома и очищенные от сухих веточек палисады. И даже там, где есть разрушения и сор, преобладает картина сурового, но и сияющего сладко предзимья!
Этот разбитый на 144 страницы городок стихов, эта неубиваемо-живая провинция, и в столице не потерявшая своей прелести и красоты, будут теперь со мной всегда.
