Под маской сверхчеловека

Командорская стать и поднятие виевых век. Фото из сообщества, посвященного Юрию Кузнецову в Живом Журнале

17 ноября исполнится десять лет со дня смерти поэта Юрия Кузнецова, личность и творчество которого еще при жизни вызывали разные оценки. О мистической фигуре поэта и его духовном пути с литературоведом Сергеем КУНЯЕВЫМ побеседовала Марина СТРУКОВА.

– Сергей Станиславович, хочу побеседовать с вами о Юрии Кузнецове. Когда состоялось ваше знакомство с Кузнецовым, каковы были первые впечатления?

– Знакомство было интересное, учитывая то, что оно было практически безмолвным. Оно состоялось уже тогда, когда Кузнецов стал своего рода легендой в литературном мире – после выхода своих первых московских книг. Году в 1981-м я написал статью о его творчестве на основе книг «Во мне и рядом даль», «Край света за первым углом», «Выходя на дорогу, душа оглянулась», и особенное мое внимание привлекла его книга «Отпущу свою душу на волю», которая и подвигла меня на этот труд. В итоге работа получила название «Между миром и Богом» – строка из кузнецовского стихотворения «Муха»: «Ты сражался с невидимым злом,/ Что стоит между миром и Богом». И собственно это состояние поэта на протяжении длительного периода его творчества я и оценивал. Закончив статью, принес ее Вадиму Кожинову, который внимательно прочитал, но категорически не согласился с моей трактовкой, а уже после этого произошла личная встреча в стенах журнала «Дружба народов». Я подошел, поздоровался. О чем шла речь, не помню, но помню реакцию Кузнецова, его командорскую стать, пронизывающую искру из глаз при легком поднятии виевых век и почти безмолвный диалог со мной, который длился минуты две или три. Он произнес всего несколько слов, но глаза сказали гораздо больше. Потом до меня дошло, что он, возможно, видел текст, который ему показывал Кожинов и который ему по душе не пришелся. Такова была первая встреча, потом было еще несколько. Вот один эпизод, весьма характерный для Кузнецова. Он пришел на 51-летие моего отца Станислава Куняева к нему в дом, где собралось большое количество гостей. Помню, Кузнецов еще до того, как все сели за стол, внезапно схватил со стола яблоко, одним движением ножа рассек его пополам, показал всем отрезанную половину и сказал: «Смотрите сюда! Вы видите это яблоко Евы?» И показал на четко очерченный шестигранник в зерне яблока. А уже потом я прочитал его строчки, в которых как бы отразилось это действие: «О древние смыслы, о тайные знаки!/ Зачем это яблоко светит во мраке?/ Разрежь поперек и откроешь в нем знак,/ идущий по свету из мрака во мрак». Вот так сначала было действие, потом родились стихи.

– Какую мистическую фигуру вы рисуете!

– Таким и выстраивался его образ лично перед моими глазами с первого момента. А в августе 1997 года Юрий Поликарпович появился в редакции «Нашего современника», куда пришел заведовать отделом поэзии по приглашению Станислава Юрьевича Куняева. И проработал там до 2003 года, до последнего дня. Общение наше длилось, кажется, целую жизнь. И многие вещи всплывают в памяти ярко и рельефно.

– Расскажите историю публикации поэмы «Путь Христа». Что вы думаете о таком ортодоксально-религиозном подходе в литературе?

– Даже многие люди, высоко ценящие Кузнецова, об этой поэме предпочитают не говорить или всячески от этого разговора уклоняются, что лично мне непонятно. Потому что стоило бы оценить духовный подвиг поэта, взявшегося не за поэтическое переложение Евангелия, а поэтическое изложение жизни Христа. Кто-то может сказать, что поэт совершил кощунство, и, кстати, слышал такое от некоторых священников. Но я воспринимаю это движение Юрия Кузнецова совершенно иначе. В этой поэме есть одна строчка, которая меня поразила: «Славься, Господь! Он пошел на божественный риск!» Я считаю, что здесь буквально на божественный риск пошел поэт, и с моей точки зрения это было вполне оправданно. В статье «Путь ко Христу» я писал о том, что эта поэма вобрала в себя многое – апокрифические Евангелия, духовные стихи, а также народные представления о русском Христе, что, кстати, отразилось в тех песнопениях, которыми Юрий Поликарпович прокладывал ткань повествования. Надо сказать, что в том же номере, где была опубликована заключительная часть поэмы, мы отмечали 60-летие поэта и дали серию отзывов о нем. И очень интересно, что сказал отец Дмитрий Дудко: «Самое значительное с 1917 года, удивительные стихи… наводят на большие размышления… поэмы не для поспешного суждения… может смутить читателя некоторая вольность в выражениях оттого, что сейчас мы знаем Христа как Бога, а Христос здесь как человек (естественно, речь здесь шла о Богочеловеке) думает о том, что сделать, как спасти человечество, идет спор между мудрецами иудейскими и Христом как человеком, но прозревающим Истину». Тут же идет как бы возражение на это отца Александра Шаргунова, который не принял даже не саму поэму в принципе – попытку поэта воплотить евангельский сюжет. Думаю, в стихотворении Юрия Кузнецова «Поэт и монах» кое-что из сказанного отцом Александром отразилось, а именно отвержение попытки монаха от имени Церкви влиять на поэта. Кстати, это не первый и явно не последний такой спор. Я могу привести прелюбопытнейшую полемику между Василием Розановым и Николаем Клюевым. Василий Розанов, как известно, в книгах «Темный лик» и «Люди лунного света» утверждал христианство как бестелесное, бесхлебное, бесплодное и бесполое. Более того, он считает телесным, хлебным и половым Ветхий Завет, в отличие от Евангелия. Но в это же время всем образным строем Клюев утверждает телесность, материальность, земнолюбивость, физиологичность христианства, вплоть до образа сосцов, которые питают человечество молоком. Вот он, взгляд на христианство, с двух диаметрально противоположных точек зрения. Тут не могу не поделиться одним воспоминанием. Когда моя статья, где я утверждал, что поэма «Путь Христа» – это путь ко Христу самого поэта, который начал его не в момент написания поэмы, а гораздо раньше, была опубликована, как раз приближался юбилейный вечер Юрия Поликарповича в ЦДЛ, и я пришел на этот вечер. Подхожу к порогу, смотрю: стоит Юрий Поликарпович. Помню серое пальто, кашне, стойка статуи командора, неподвижная посадка головы и взгляд то ли в пространство, то ли внутрь себя. Было ощущение, что он окружающего особо не видит. Я подошел и поздоровался. В ответ последовало буквально следующее. Легкий полуповорот головы в мою сторону: «Ну, здравствуй, здравствуй». Потом разворот корпуса в мою сторону – и: «Я это от святых отцов буду слушать, а не от тебя». И опять поворот в другую сторону и погружение в свои думы. Это он имел в виду мою статью о его поэме. То есть он со своей как бы олимпийской высоты меня испепелял зевсовыми молниями. Но я, скажу честно, никогда ничего лучшего о написанном моей рукой ни от кого не слышал.

– Характер Кузнецова некоторым казался высокомерным. Но поэтесса Диана Кан, которая с ним общалась, считает, что это была маска, за которой скрывался человек добрый, ранимый, даже наивный. Кирилл Анкудинов пишет, что резкие высказывания Кузнецова о классиках и о «женской» литературе были частью стратегии. Создавал ли Кузнецов свой имидж осознанно или прятался под маской сверхчеловека от жестокого мира?

– Человек он был очень тонкий, ранимый и на самом деле очень добрый. Что, казалось бы, чисто внешне в нем не просматривалось. Но при этом более-менее тесное общение с ним рисовало именно такую картину. Никакой наивности в нем, конечно, не было. Такие люди, как он, наивными не бывают. А что касается стратегии или имиджа, подобные понятия в принципе неприменимы к Кузнецову. Это было абсолютно естественное поведение. И при всей непривычности для слуха его высказываний у меня никогда не возникало сомнений в искренности того, что я когда-либо от него слышал.

– В коридоре «Нашего современника» я увидела большую стопку отвергнутых Кузнецовым рукописей. Кузнецов был скуп на похвалы, но о ком-то из авторов он ведь отзывался положительно?

– Знаю наверняка: талантливые вещи мимо него не проходили. Что безоговорочно летело в мусорную корзину – это графомания, стихи его подражателей. Кузнецов ценил и высоко отзывался о Николае Тряпкине и Светлане Кузнецовой. Безусловно, уважал Николая Рубцова, Анатолия Передреева, из более молодых отмечал Геннадия Фролова, Евгения Чеканова. Но далеко не все оценивал положительно и у них. Запредельность его требований могла многих даже и сломать.

– Он критиковал даже классиков.

– С классиками у него были свои особые отношения. Потому что он мысленно почитал себя в их кругу. У меня с Кузнецовым состоялось немало бесед, в частности о Пушкине. Последняя наша беседа именно его и касалась. Тогда Кузнецов отдал мне на редактуру свою статью-кредо «Воззрение». Я сделал несколько поправок, а также выразил свое несогласие с трактовкой поэзии Пушкина. Помню, как в коридоре без приветствия, без поклона Кузнецов резко повернулся ко мне и спросил: «Ну что, я убедил тебя, что Пушкин – не христианский поэт?» Он даже не дал мне ответить и тут же продолжил: «Я тебе представляю весь строй стихов, вдохновленный Аполлоном, а ты пытаешься этому противопоставить несколько поздних стихотворений». Но надо понимать, что такой подход к Пушкину следовал с высоты поэмы «Путь Христа». Началось с того, что «ночью вытащил я изо лба золотую стрелу Аполлона», а закончилось «Памятью детства навеяна эта поэма. Встань и сияй надо мною, звезда Вифлеема». Это путь его души, духа. От античного язычества к христианству.

– Многие поэты называют себя учениками Кузнецова. Но ученик – это продолжатель дела, тот, кто будет развивать его философию, а не просто копировать приемы. Остались ли у Кузнецова настоящие ученики, которые попытаются превзойти учителя?

– Превзойти Кузнецова? Не смешите меня! Попробуйте найти поэта, который превзошел бы Блока или Есенина. У Кузнецова была в свое время поэма «Золотая гора». Когда эта поэма появилась, она вызвала взрыв негодования у многих. Но я как раз обратил бы внимание, насколько тонок и тактичен оказался Кузнецов в этой вещи. Он не стремится превзойти классиков, к которым восходит на вершину Золотой горы. Он идет к ним в общество, повинуясь зову, который от них слышит. И только достигнув цели, он обнаруживает, что «навеки занемог торжественный глагол, и дух забвенья заволок великий царский стол. Где пил Гомер, где пил Софокл, где мрачный Дант алкал. Где Пушкин отхлебнул глоток, но больше расплескал». Вот это «больше расплескал» вызвало бурю негодования. А подумать, с кем сопоставляет Кузнецов Пушкина – с Гомером, Софоклом и Данте. И как он относится к тому, что этот классический звон почти не слышен в современности. И что делает его герой? «Он слил в одну из разных чаш  осадок золотой. Ударил поздно звездный час, но все-таки он мой». Что происходит? Герой сливает осадок, а осадок и есть золото – то, что концентрирует в себе дух классики. Но при этом он сливает в свою чашу только то, что осталось, что он сам в состоянии пригубить, и не более того…

– И что, по-вашему, чаша уже пуста?

– Давайте не опережать Бога! А что касается вопроса о развитии философии и стиля, вспоминаются слова Андрея Платонова одному писателю: «Не вздумай мне подражать, я тебя выжгу изнутри, как серная кислота». Надо обладать силой духа, внутренним запасом прочности, а главное, мудрым пониманием того, кто перед тобой находится. Только при этих трех условиях, естественно, если еще есть дар, возможно миновать рифы подражания, перейти из ученической стадии в стадию самостоятельного творчества, пытаясь не превзойти мастера, а для начала хотя бы встать на одну горизонталь с ним, но в своей плоскости.

– Кузнецов интересовался политикой или был аполитичен, брезгливо относился к ней?

– Он брезгливо относился к политикам. А что касается политики в высоком смысле этого слова, то от нее не был свободен ни один поэт в России ХХ века, начиная с Блока. Как можно назвать аполитичным поэта, который пишет триптих «Я в Мавзолей встал в очередь за Лениным…»? Который дал такую панораму политических деятелей в поэме «Сошествие в ад»? У которого есть цикл, посвященный Сталину? Как может быть аполитичен поэт, для которого глубинный смысл бытия сопрягают все нервные узлы истории и современности? Касательно умонастроения Кузнецова, его направления – то, что он был русский патриот, в этом никто и никогда не мог усомниться. И в то же время он был человеком вселенских устремлений. Вот поэт говорит: «И снился мне кондовый сон России, что мы живем на острове одни. Души иной не занесут стихии, однообразно пролетают дни». То есть Россия кажется отдельным от всего мира островом. Но что идет с этого острова, какие лучи всё пронизывают? Его же интересовали все эпохи, все герои. Он беседовал с мировыми подвижниками религии, философии, литературы. Для него имели огромное значение истоки человечества и являлись равновеликими былины, Евангелие и «Поэтические воззрения славян на природу» Афанасьева. Вспомним его поэтическое переложение митрополита Илариона «Слово о Законе и Благодати». Он сам взялся за этот подвижнический труд, чтобы современным языком передать основную мысль: Благодать превыше Закона. Что было объявлено на Руси более тысячи лет тому назад.

– У него действительно есть что-то напоминающее ирландского поэта Йейтса…

– Об этом писал Анкудинов. Не могу согласиться с тем, что можно впрямую прочерчивать такую линию. Наверное, здесь мы вправе говорить не о Йейтсе, а о Шекспире. Короткий эпизод из личного общения: только появилась напечатанная в журнале часть поэмы «Путь Христа» – «Сошествие в ад». Захожу в кабинет Кузнецова. Решил пошутить. Говорю: «Что, Юрий Поликарпович, пошли по следам Данте?» Он даже не улыбнулся. Более того, не повернул головы. Смотрел перед собой, я видел, как напряглись скулы, лицо побелело, и он, будто досадуя на мелочность вопроса, на мое полное его непонимание, произнес буквально так: «Данте?.. – и после тяжелой свинцовой паузы: – Данте мелко плавал по сравнению со мной». Это было сказано абсолютно серьезно. И, считаю, если кто из современных поэтов имел право на такие слова, так только он.