Елена Семенова
Концепция выражена прозрачно – старые и новые стихи автор нарочито чередует, не разнося по главам. И это логично становится основой для предисловия Кирилла Анкудинова «Двоение», в котором он делит поэтику Игоря Панина на современную – жесткую, горькую, депрессивную и романтически вневременную – богатырскую, героическую. При этом заметно, что последние эпитеты характерны для стихов ранних: «<…>Но наш край: что ни лес, то тайга,/ что ни мост – непременно Калинов;/ всюду поступь родных исполинов,/ всюду верная смерть для врага./ И когда в затуманенный лог/ рухнет недруг, повержен, бессилен,/ Твой крылатый гонец мудрый филин нам откроет дорогу дорог». Эти стихи навеяны мифологическими сюжетами картин Константина Васильева с их холодной, искристой, как бы подернутой морозным узором красотой Одина и валькирий. Вот стихотворение почти двадцатилетней давности: «Нам земля откроет все пути,/ и ветра нашепчут тайну дней./ Будут звезды истово светить,/ ослепляя тысячи теней». А на соседней странице совсем иная интонация: «Она спала с поэтом,/ история простая…/ Он шлялся возле Леты,/ Она искала стаю./ Ей грезились нью-йорки,/ ему – полинезийки».
 |
| Андрей Рябушкин. Илья Муромец.
Иллюстрация к книге «Русские былинные богатыри». 1895 |
Похоже, с помощью этого коктейля Игорь Панин ищет некое золотое сечение, в котором бы совместилось лучшее из двух начал. В первом случае романтика, надежда, поступь молодого неуклюжего великана, под ногами которого ухает бездна. Точно как Илья Муромец: «Одной рукой махнет – улица, другой махнет – переулочек». Во втором – в уши текут усталость, меланхолия, рефлексия. В первом – раскаты глубинного гула, попытка стать проводником планетарных сущностей: «Блуждаем в поисках могил,/ с теченьем времени забытых,/ читая надписи на плитах/ под шелест вороновых крыл…/ Безлюдна пыльная стезя,/ но и назад уже нельзя,/ не довершив благого дела…/ В какую сторону? Бог весть!/ Крестов, холмов не перечесть,/ погосту края нет, предела!» Здесь есть явные сближения с поэтикой Юрия Кузнецова. А через пару страниц – стёбное описание Нового года: «Ну мы вчера, как мы ваще! Не фраера – лаптем не щей/ выкушали. А вот вам хрен. Если шалим до дрожи стен./ Елка лежит, липки полы, синий мужик «Мурку» мурлы…»
Стихи 90-х отчасти проигрывают по виртуозности рифмы, по смысловой игре, в них еще нечетко расчислена парадигма взглядов. Но в них шевелится интуитивная метафизическая мощь. И тут приходит неожиданный образ, хочется сравнить поэта с проигрывателем: есть механизм, питающая энергия и есть грампластинка, которую насаживаешь на ось – получается не сразу. А еще звукосниматель не сразу попадает на звуковую дорожку, а еще количество оборотов и громкость нужно отрегулировать. Но, похоже, в сборнике есть стихи, в которых пластинка села, игла вошла в вену, и пошло кровосмешение. Это «В метро»: «Не склеены поцелуем,/ спускаемся в андерграунд,/ где черти поют «Аллилуйя»/ и ангелы в прятки играют./ Где смрадом, как из лохани,/ окатывает игриво./ В неясной толпе с лохами/ бессмысленно ждать прорыва». Это «Тема с вариациями»: «Хмурый лес поперек основного пути./ Что там Данте изрек, мать его разъети?!/ Кто напишет о нас, выходя за поля,/ коль иссякнет запас нефти, газа, угля?/ Вот и все, голытьба, бесшабашная рать,/ не судьба, не судьба эту землю топтать./ Скоро вскочит на храм, как петух на насест,/ непривычный ветрам полумесяц – не крест». Это «Мегаполис»: «Все гораздо серьезней…», но еще сильнее и страшнее звучащее как заговор «Проклятие»:
И в глазах твоих встанет мрак,
и в дому твоем будет тлен,
как напустят с родимых стен
на тебя четырех собак;
не узнаешь, который год,
не поймешь за спиной возни,
или жалок ты, или горд,
упади – усни.
<…>
Не поможет никто вокруг,
не спасет частокол молитв,
и печалей не утолит;
станешь немощен, близорук,
чудодейственный твой кулон
будет жечься по всей груди,
или слаб ты, или силен,
упади – уйди.
