Придуманное кем-то не отсюда.
Карл Шпицвег. Ловец бабочек. 1840. Городской музей Висбадена (Германия)
Первое, что бросается в глаза, когда читаешь стихи Геннадия Русакова, это отсутствие провисов и вялых слов. Он всегда на коне, всегда побеждает инерцию, всегда выбирает единственно возможное слово. Судите сами:
Стрекозы, бабочки –
ремесленное чудо
(слюда и клей, и осторожный
шелк),
придуманное кем-то не отсюда,
но тем, кто в этом понимает
толк.
Мне бы не хотелось тыкать указкой во что-то особо понравившееся и все же не могу не повторить эпитет «осторожный» в применении к шелку. «Ремесленное» в сочетании с чудом. Так и видишь, как некий нездешний умелец колдует над хрупким материалом. А о хрупкости его свидетельствуют сами звуки «у», «ю», «с», «ш», «л» – ускользающие, такие, что губам щекотно, когда их произносишь.
Не стоит, наверное, стремиться дать полную картину в разговоре о поэте. Лучше покопаться в мелочах. Тем более что мелочи – это и есть главное в поэзии. А поэзия – это «праздные следы жизни со всем ее крученьем и верченьем», вырастающие до вселенских размеров.
Поэзия – это свобода обращения с разнокалиберными понятиями, это способность обратиться к Творцу в бытовом контексте:
Творец, запомни нас вот в эту
среду,
в Медовый Спас,
в четырнадцать часов:
мы тут с женой готовимся
к обеду,
и я раздет, как дачник,
до трусов.
Поэзия – это способность все повторы превратить в небывалое, невиданное и неслыханное, сотворить из набившей оскомину рутины праздник, способность отбрасывать тень в прошлое и посылать лучи в будущее.
Это не программа и не задача поэта. Это его удивительное свойство, которому невозможно научиться и которому не устаешь поражаться.
Ну а мы, между делом, замесим
грядущего тесто.
Запоет у соседа живущая
сольно труба.
Мир – простое и, в сущности,
грустное место,
где пузырчато небо, зато
тишина голуба.
Где свеченье над садом, осевшие
с хрустом сугробы,
предгриппозное горло, горячая
плоть кавуна.
Или раннее утро хорошей
метрической пробы,
с переполненным зреньем
летящего в лето окна.
Забавно, как негодует компьютер, когда я печатаю строки Русакова. Он то и дело забегает вперед, пытаясь подсказать мне окончание слова, но, не угадав, возмущенно подчеркивает напечатанное: мол, нет такого слова, нет. Ну откуда ему знать? Он, слава Богу, стихов пока не пишет и понятия не имеет про «живущую сольно трубу», про «пузырчатое небо», «предгриппозное горло», «подсобный воздух», на который можно «опереться».
И все это не прихоть самовыражающегося автора (я, мол, так слышу), а, по определению Мандельштама, «сознание своей правоты». Каждое слово звучит убедительно и кажется единственно возможным.
И вот еще что. В 2003 году Русаков выпустил книгу, посвященную памяти жены – поэту Людмиле Копыловой. Книга называется «Разговоры с богом». Именно так – бог с маленькой буквы. Это страшная, бесстрашная, отчаянная, богоборческая, беспощадная к самому себе книга.
Одинокие люди, я вам посылаю
привет!
Мы отныне родня и уже
не забудем друг друга.
Позовите меня, у меня никого
больше нет.
Я ладони разжал, чтобы
выйти из общего круга.
Я у господа бога в стеклянном
сосуде сижу,
ничего не умею и галочкой дни
помечаю.
Просеваюсь дождями, любимое
имя твержу
и не чаю уйти... И не чаю,
родные, не чаю.
Стихи в этой книге были такой силы, что казалось, после этого остается только замолчать, потому что лучше все равно не напишешь. И действительно появлялись подборки, которые были куда бледнее «Разговоров с богом». Но «never say «never». Русаков снова набрал силу. Мир для него снова в строительных лесах. Творение продолжается, и поэт как участник процесса всему дает имена.
Там ночь дожди на лямке
волочет:
сейчас протащит –
и окрепнет воздух.
И мимо окон время потечет.
И шаткий месяц шевельнется
в звездах.