Стук в дверь

– М.: ОГИ, 2012. – 96 с.

Как человек, который только что видел фильм, смотрит на тех, кто собирается войти в кинозал на следующий сеанс, – так же и Татьяна Данильянц смотрит со страниц своей книги стихов. Вы понимаете, что это чувство – когда на вас смотрят таким вот взглядом – подпитывается простой осведомленностью: правильно, она же кинорежиссер. Но дело в том, что вы ведь можете этого и не знать. А между тем это чувство все равно вас не покидает. Почему?

Во-первых, конечно, из-за образов, которые она выбирает для того, чтобы себя объяснить. Любовь может быть слоненком – у очарованного Африкой Гумилева; а у Данильянц она похожа на «безоглядную жесткую пронзительную» вспышку фотокамеры Canon 7D. Ну, а во-вторых, из-за формы, в которую бережно завернуты эти стихи, точно печенья из Дании – каждое в отдельной бумажной салфетке. И как детская рука достает из коробки печенье – так и она: извлекает из жизни воспоминания, из тела – любовь, из фильма – кадры. Это стихи-кадры: бегущие, замедленные, цветные, черно-белые, засвеченные – и непрерывные.

Впрочем, некоторые стихи напоминают подслушанные разговоры, или даже обрывки фраз, как будто вы читаете «От двух до пяти» Чуковского, только героиня этой книги – выросла. И она говорит: «У меня столько сердец…», – а потом: «Мы все в предчувствиях…», – а потом: «Жизнь – не совсем подходящий момент для…», – а потом: «Мы протерли друг друга до дыр…», и наконец: «Не успеваю понимать изменения…» Наверное, это главный вопрос, который встает в разговоре, что ведет автор: а что случается, что с нами происходит, когда мы вырастаем? Мы многое, очень многое, слишком многое забываем. И, конечно, мы многое, очень многое, слишком многое узнаем. А иногда – все вместе. Примерно так, как в этой книге, где память о прошлом неотделима от самого человека, словно это часть его тела – такая же полноправная и живая – трепещущая, как сердце, левое полушарие головного мозга, желудок или мизинец на правой руке. И эта память мешает жить спокойно, мешает улыбаться так же легко, как это делает, к примеру, ребенок или влюбленная девушка, мохнатая собака или дедушка, окруженный внуками: «Обезболь мою память,/ покрой слоем,/ Господи, да хоть глянца, на время, на пол часика, на полгода…» Однако именно ей – этой памяти – только и нужно быть обязанной. Если б не она, разве было бы желание что-то прояснить и прочувствовать? Желание «отшелушивать смыслы, продолжать отшелушивать смыслы»? Вряд ли.

«Вряд ли еще раз получится», – так ответил Стайрон, когда ведущий на радиостанции спросил его, не собирается ли тот после «Выбора Софи» написать новый роман. А Стайрон имел в виду, что уже сочинил свою самую личную и глубокую книгу. Потом он добавил, что, может быть, попытается написать что-нибудь смешное: «Я знаю, смешить нелегко. Но, по крайней мере, это что-то другое». И что произошло? Уильям Стайрон написал еще три книги, но, конечно, ничего смешного в них не было. Потому что назад не вернешься и потому что «прошлое бездверно», как сказал однажды Майкл Ондатже. Но в эту дверь все равно кто-то стучит или звонит, надеясь на невозможное и сочиняя новое. Вот об этом и рассказывает «Красный шум» – книга, в которой время «скользит между пальцами», «жалит и обжаривает», «шуршит», «возвращается», «выцветает» и «приглашает на чай, распахивает окно, окружает знакомыми».