Наталия Черных
Данила Давыдов. Притвора.
– М.: Изд-во В. Гоппе, 2012. – 20 с.
«Меня сгубил талант двойного зренья» – так, перефразируя Георгия Иванова, можно охарактеризовать новый факт артис-бука, созданный Виктором Гоппе. Страницы сделаны на эстетской, будто оберточной бумаге. Картинки и рукописный текст – подцвеченная литография, а собственно текст – шелкография.
Для меня этот ивановский «талант двойного зренья» всегда ассоциировался с офтальмологическим нистагмом – чуть заметным дрожанием глазного яблока, выраженным то сильнее, то слабее и обозначающим обострение неврологического процесса – перевозбуждение, воспаление зрительного нерва. Интересно, что именно с нистагмом, а не с астигматизмом – когда предмет то исчезает из поля зрения, то появляется. И в литографиях Гоппе, и в стихах Давыдова (и в интеграле этих явлений – собственно «Притворе») проступает то самое чуть заметное дрожание, в котором образы видны с разных ракурсов. Они наслаиваются друг на друга, теснятся и расплываются.
«Притвора» – последняя по времени книга из серии «Вулкан ОСУМБЕЗ». И мне кажется осмысленным и логичным выбор именно стихов Давыдова – и камертона всего издания: крученыховско-хлебниковской «Игры в аду». Обложка почти детально воспроизводит «Игру в аду». Верхнюю часть передней части обложки занимают фамилии футуристов (Крученых, Хлебников) и изумленная рогатая голова. По центру висит желтый кирпич с именем Данилы Давыдова и названием книги: «Притвора». Обложка-шарада. Как понимать? Давыдов, ты не Хлебников-Крученых? Или наоборот: Хлебникову-Крученых вход воспрещен?
Придавленные кирпичом амбиции. Ввиду изумленной рогатой головы (чертей в книге просто пропасть, хоть рукой лови) – ощущение, что макнули лицом в кризис. Вот это ощущение напрасного переизбытка и чуть греющей памяти о лучших временах, данные кризисные времена преображающей – так и что и сама память уже не нужна, – точно и с некоторым даже злорадством схвачено художником.
Гоппе как бы подшучивает над поэтом, выводит его на откровенный и неприятный разговор – и не важно, что автор не разговорится; первые реакции важны едва ли не более выраженного словами согласия. Мерцающие по страницам (и очень хорошо, что шелкография: именно мерцающие) стихи Давыдова будто передают движение глаз, интонацию голоса, поворот головы, жест.
мое хипье которому все мало
попробуй-ка сначала да
в начало
 Художники чертей не боятся. Иллюстрация из книги |
Со страницы на страницу переходят мягких очертаний персонажи, вполне напоминающие волосатых пивных пиратов, сидящих часами в московском баре. Интонация стихов Давыдова – высокая, чуть женственная, с морщинкой. Небольшой, но ясно очерченный (плавными линиями) женский образ поддерживает впечатление.
Величественный крученыховский Мефистофель на последней странице обложки недоуменно поправляет на себе рыжеватые, как волосы самого Давыдова, строки. Эта фигура, когда-то вызывавшая шок и смутный ужас (а у художников скорее веселье), уже не производит на нас того впечатления, какое производят милые пластичные отпрыски, пойманные в момент геораздела поэзии Виктором Гоппе. Ужас, смех, поэзия – великие слова! Но они уже не имеют значения. Они зияют как небольшие отверстия или лунки. В них даже может спрятаться насекомое. И надо всем мреет Великая Притвора – не то спившаяся птица Сирин, не то угарная завеса, идущая от пожара в лесу мировой культуры.
Есть одна старинная притча о сыне и отце. Отец очень любил сына и много позволял ему. Однако наказал, если что сын совершит дурное, чтобы забивал гвоздь в дерево, растущее на дворе. Сын так и делал; ему было весело наблюдать множество гвоздей. Вскоре дерево засохло, и это невесть почему поразило сына. Он бросился в ноги к отцу: как же так? Отец предложил вынимать по гвоздю, если будет сделано что доброе. Сын так и поступил. Вскоре все гвозди были вынуты, а дерево от самого корня дало несмелый зеленый росток. Но сын снова бросился в ноги к отцу и впервые за много дней расплакался. Отец, а следы-то от гвоздей остались!
Гвозди Крученых и Хлебникова уже не возвратить. Их следы зияют и немного пугают моих уверенных в правильности своего творческого подхода современников. Потому и возникают мутноватые потоки мнений о поэзии сегодня и об искусстве сегодня. Не появилось ничего, что смогло бы эти следы заполнить. Тонкое, почти спасительное марево Великой Притворы колышется то рыжевато, то желтовато.
Книга получилась смелая и глубокая – именно как книга. Тексты Данилы Давыдова уже вросли в нее. И без темновато-воздушных, клубящихся литографией Гоппе мне уже трудно представить их.
