Борис Кутенков
Ната Сучкова. Деревенская проза.
– М.: Воймега, 2011. – 76 с.
Новая книга Наты Сучковой, вышедшая спустя год после дебютной – «Лирический герой», позволяет говорить о значительной эволюции на уровне поэтики, несмотря на то что многие тексты в сборниках повторяются. Однако это не мешает с уверенностью наблюдать качественные перемены: размытость, мелькание, полутона, свойственные лирике Сучковой, все больше уступают место конкретике бытовой детали. «Клиповость» остается скорее не на уровне отдельного стихотворения, опирающегося на твердую основу грубой, земной жизни, но проявляется в калейдоскопе сюжетов – разнообразных, придающих цельность как замыслу книги, так и внутристиховой семантике. Открываешь книгу – и под синей обложкой с изображенной на ней лыжней и ногами в валенках узнаваемый мир: преимущественно зимний, вологодский.
Во многом на создание цельности работает и провокационное заглавие сборника, содержащее сразу две условности: и «деревня» – скорее «городок провинциальный», и «проза» – конечно же, стихи в формально-теоретическом значении. Но, вчитываясь в стихи, понимаешь логическую обусловленность, иронично переосмысливающую название литературного течения: подразумевается «проза жизни», таящая поэтическое зерно, словно по совету Ходасевича («И каждый стих гоня сквозь прозу»). Взгляд автора в каком-то смысле «деревенский»: свойский, цепкий, видящий подноготную каждого из персонажей перенаселенного мира. Обращающийся с обитателями этого мира как с давно знакомыми – зачастую с доброй иронией:
Дура-дура-дурачок,
взявший денег под отчет,
он придумал, как потратить
их –
на дешевый коньячок…
Создается двойной эффект: проникновения сквозь изнанку вещей и при этом отвлечения от главного – внутреннего мира лирического героя. Так в сказке – при чтении на ночь – реалистическое начало помогает присутствию узнавания, одновременно убаюкивая. Недаром так часто проявляется ключевая для лирики Сучковой оппозиция между внешним, видимым (как правило, намеренно глянцевым, изысканным или имеющим глобальные размеры) и сокрытым:
…Ты знаешь, у порта речного изысканный бродит жираф,
а в нем крановщица, как прошлое, недосягаема.
Возникает конфликт между очевидным планом изображаемого – и неожиданным ракурсом, заметным только зоркому, поэтическому глазу:
…старик из дома
двухэтажного
понес отхожее ведро,
и улыбнулся, и закашлялся,
и это – тоже Рождество.
 Деревенская проза, тем более проза жизни, – она у некоторых всегда скорее поэзия. Фото Екатерины Богдановой |
Эта характерная оппозиция – «человек внутри» – распространяется и на отношения человека и дома, лирического субъекта и персонажей, и на ритмическое строение текста. Как писал вологодский критик Сергей Фаустов в статье «Трансавангардная эстетика Наты Сучковой», «сборка информационных и эстетических слоев» (проявляющаяся в прихотливых ритмических вариациях, в сочетании несочетаемых, казалось бы, размеров внутри стихотворения, неожиданных перескоках). Отдельного разговора тут заслуживают и рифмовка – порой вызывающе неточная, но отличимая, сучковская, – и вкрапления бытовой речи и диалектизмов, помогающие созданию интонационной естественности.
Среди сказок «веселых» обязательна и страшная, создающая эффект умолчания и оттого, кажется, более правдивая, чем радостные истории:
…Снял скороходы зимние,
сбросил с руки темляк
и в сапогах резиновых
к краю пошел вот так.
Это была лишь присказка,
в сказке, прости, – ничего,
лишь фонари разбрызгались
из-под шагов его.
Упоминание бега по лыжне, отраженное и в фото на обложке, настолько часто, что поневоле начинаешь искать концептуальную обоснованность этого мотива для лирики Сучковой. А может, имеется в виду побег от реальности, в конце которого – обрыв, финиш, боязнь оступиться (недаром упоминаются и «неровные края»)? Автор проговаривается – сильным и впечатляющим сравнением: «реки разматывается бинт/ с прилипшей к нему лыжней». Опять эта оппозиция – бинт как нечто спасительное, обволакивающее рану, и лыжня – символ этой раны или крови. Постепенно понимаешь, что бережно и любовно отстроенный мир, прекрасная сказка, защищающая от реальности, словно колыбельная, не может скрыть глубинной интенции, как бы ни хотелось показать наигранную радость. Ожидаешь, когда кончится «сладкий мучительный сон» и сквозь недоговоренность прорвется не просто истинное – но непритворное, больное:
голубое, голубое
небо над причалом,
вот и сделала мне больно,
как и обещала.
И не случайно, наверное, заключительные строки книги – следующие: «где не болит, не болит, не болит,/ ну или ты притворился». Так проявляется эскапистская функция поэзии: создавая особую личностную мифологию, мир, где «черных полос не бывает», поэт надежно защищается. Эта мифология – прекрасная, как жест искусства, – высоко оценена читателями: еще до выхода «Деревенская проза» получила награду Волошинского конкурса в номинации «Рукопись неопубликованной поэтической книги», а спустя несколько месяцев после публикации – специальную премию «Московского счета».
