Истекаю клюквенным соком…

Их много, и они неразличимы.
Фото Екатерины Богдановой

С недавних пор как по команде в мировой поэзии большинство поэтов перестали писать стихи и даже все дальше стали отходить от верлибров, которые держались на скрытом ритме, строгом выборе слов и свойствах того или иного языка. Глобализация? Стало очевидно, что перейдена некая качественная граница: родилась и размножается новая форма сочинительства – тексты. Тексты уверенно завоевывают литературное пространство. Экспансия или агрессия?

Но это полбеды. Любая новая форма может доказать свое право на существование – зависит от таланта, от личности. Но она и должна называться иначе. А тут тексты претендуют не только на звание поэзии, но и на единственно возможную сегодня ее форму. К тому же тексты объявились не просто так, а с принципиально иным содержанием. Или наоборот. Поэты, удрученные избытком культурного богатства прошлого, нашли выход в том, что они отныне чувствуют и видят иначе, а следовательно, и выражение этой инакости должно быть соответствующим – поверх любых канонов. И поехало, и пошло! Километрами стали рождаться тексты, в которых ни одна мысль не может быть выражена нормально, ни одно чувство, ни одна метафора не может быть смысловой, ни один образ – естественным. Главное – изобретать, изобретать, изобретать. Этакие словесные инсталляции. Весьма соблазнительно, эффектно, модно, а главное, доступно!

Я на разных международных фестивалях познакомился с творчеством десятков поэтов из самых разных стран и с удивлением обнаружил, что они – мужчины и женщины, молодые и пожилые – за редким исключением страшно похожи друг на друга, смею сказать, пишут как один и тот же человек. Прием тоже один-единственный: поэт создает фиктивную реальность и лицедействует в ней, изображая трагедию, комедию или просто абсурд.

В России это явление носит пока маргинальный характер, оно существует больше в переводах, но все-таки… Как к этому относиться? Может, стихи как таковые исчерпали себя и настало время текстов. Прогресс, дескать, неизбежен. Хорошо бы, если так. Но кроме поэтов имеются читатели, а они почему-то тексты «не едят». Увы. На фестивалях, где я принимал участие, поэты дружно собирались вместе, по очереди читали стихи, сами себе вежливо аплодировали, ибо иных слушателей не было. На фестивалях не предусмотрены встречи с читателями! Вообще.

Сей факт подбивает меня на еретические вопросы: перед нами прогресс или нечто противоположное?

Перелистываю несколько свежих антологических изданий.

Цитируемые тексты зарубежных авторов буду приводить в своих переводах с разных языков, осуществленных чаще всего через румынский и французский. Прошу прощения, я не стану отмечать степень одаренности тех или иных авторов и называть имена – моя цель ограничена желанием обратить внимание на явление, которое считаю тревожным, превращающим сочинителей в замкнутую касту, соревнующуюся в экстравагантности своих творческих миров. Им самим, наверное, становится скучно, они переживаниям друг друга не верят, но… иначе нельзя, иначе уже не принято…

В качестве примеров приведу подряд начальные строки ряда текстов разных и разноязычных авторов:

«Вся моя плоть это свеча/ А я пламя в прозрачном небе/ мертвый как птицы/ Я буду весить больше чем живой…»

«Мой ум покрыт стекловатой…/ одни говорят, что он стонет от призраков/ шершни гудят как поджаренные/ среди бунтующих нейронов/ верховный шершень требует рапорта/ каждую ночь/ отдавая меня во власть чертям, хлещущим меня/ смоляными связанными узлом горизонтами…»

«Я любил ногу еще когда не знал что она/ нога и/ кожу рук любил/ еще когда/ не знал что похожа на сморщенный лист/ кактуса,/ я любил сердце, Господи!, оно прыгало между/ ребер как паралитик/ как лягушка, слегка электризованная двумя ментоловыми корешками/ двумя нитями музыки/ я укусил свой язык и увидел что он хорош/ я проглотил слезы…»

«Для тебя, чтобы ты был еще выше и еще красивей/ и еще стройней/ я разделила сердце надвое,/ как копыто ягненка./ крала и врала, плевала кровью. // Я мыла трупы/ и спала на пластиковых пакетах, набитых мусором…»

«я потеряла много крови из-за неустановленных причин/ словно перед камерой оператора/ я убегала изо всех сил в пустыню/ и все же сердце треснуло по тебе/ лопнуло, превращаясь в нежные нити/ говорят что я плетусь с высунутым языком из-за любви/ как дикая верблюдица или сука, роняющая пену…»

«У меня два зверя,/ один красный, другой голубой./ Когда голубой пьет,/тот, красный, бегает вокруг –/ и наоборот./ Никогда не могу их поймать, разделенная как есть/ Между тем, кто стоит, и тем, кто гоняется…»

«Хотел бы сказать/ кое-что о пепле твоих сумеречных глаз/ для них я приготовил слова на линии огня/ для них гранаты, саперная лопата/крест из масленичного дерева…»

«жил далеко от моря, избегал зеркал/ и сборищ, в которых веселились столь же ревностно/ как молились // теперь там было тихо и я мог заметить:/ некто спал, остальные охраняли его сон/ не догадываясь что он уже покойник/ и что рот его полон тьмы…»

«Кто-то проник в меня, кто-то проник в меня,/ кто-то с волчьими лапами. А я сказал: – Волк,/ зачем ты волком влез в меня,/ почему не облачился в волчью шкуру заранее?/ Нет у тебя в лесу родни?/ И он сказал: – Я не волк, нет, нет. Это/ не волчьи лапы, а ветки, просто ветки»

«Голый посредине голого облака/ плывущий на доске из сердцевины дерева смолотого/ для лепешки в которой уснут призраки. // в брюхе горы полной каторжников/ замурованных в храмах…»

И, наконец, последний (цитирую целиком с долей иронического намерения):

Ищу в воспоминаниях:

ничего,

Не нахожу ничего

Я писал, писал, писал.

Все фиксировал:

Ничего.

Облака плывут, река

Пересекает поле, свет

открывается

И закрывается.

Ничего,

Ни к чему не приводит.

Фиксирую ничего, чтобы его

не забыть.

Это, так сказать, «автомифологические» тексты. Другая крайность – просто тексты, которые отличаются от обычного прозаического повествования лишь графикой. Они, как правило, длинные. Например: «Мой сосед через дорогу, родом из Крайовы/ продает колбасы./ Заработал кучу денег на этом деле и купил/ участок земли, на которой построил дом./ Дом дорогой и без выдумки. Но не о доме/ пойдет здесь речь: а о его дворе, который он все время поливает./ Я почти незнаком с ним, здороваемся лишь, но/ я его ввожу в это стихотворение, потому что каждый день добрый день/ он орошает двор с цветами. Я видел его/ за этим занятием утром на заре,/ и видел поздно ночью. Даже когда шел дождь/ он не бросал свое занятие, преспокойно держал шланг и/ поливал добросовестно цветы, пренебрегая небесной влагой…»

Стихотворный текст или все-таки просто текст?

Кстати, не удержусь от того, чтобы указать на смешное совпадение. В середине 50-х годов в газете «Молодежь Молдавии» я опубликовал стихотворение некоего Сливко, где в обычном рифмованном виде высмеивался административный восторг. Во время дождя рабочий усердно поливал улицу. На недоуменные вопросы горожан он покорно отвечал:

Поливать, не глядя на погоду,

Приказали нам директора…

Смех смехом, но на этом сходством обрывается. Современный автор придает эпизоду чуть ли не метафизический, эстетический и даже… религиозный смысл. Вот как продолжается начатый выше текст: «Уверен, он не читает стихов. И потому/ его совсем не интересует/ что это стихотворение выросло вокруг него/ как храм вокруг креста/ ему неинтересно/ что я его окончательно запер в этом стихотворении/ как кораблик в декоративной бутылке. Вечный и нелепый, он поливает истово/ двор. Думаю в детстве он жил в местности/ выжженной засухой. И еще думаю что однажды ночью/ таким ему снился рай,/ в виде двора в Крайове, чью зелень поддерживаешь/ поливая шлангом./ А теперь он уверенными шагами вступил в тот свой сон/ и непотревоженно там обитает».

Ну и что? Неплохо придумано? Но бутафория налицо.

Понимаю, в поэзии столько достижений, столько вершин, что новым поколениям, вступающим в литературу, кажется единственно возможным для спасения своего «я» шарахаться и тыкаться во все стороны, к тому же мир изменился, невозможно писать, как вчерашние гении, должно же обозначиться что-то свое. Развитие форм и поисков не остановить.

Но давайте признаемся – перед нами общий кризис в поэзии. Литературоведы говорят одно, а читатели реагируют иначе…

Литературоведение не относится к точным наукам, потому нет опорного, годного на все времена определения поэзии. Самое простое – это «нужные слова в нужном порядке». Отсюда и отличие поэзии от прозы. Прозу мы запоминаем вне словесной ткани, а стихи – только слово в слово. Именно эти слова и только в таком порядке. Потому «тексты» не относятся к поэзии, их можно пересказывать другими словами, это особый жанр.

Бывают и исключения. Например, работа Льва Рубинштейна. Зря его причисляют к поэтам, у него свой жанр, хотя оригинальность его текстов в том, что они не поддаются пересказу. Но не как поэзия, а, скажем, как слоганы или афоризмы. Конечно, многие стихотворные по форме произведения не являются поэзией, а в прозе, напротив, нет-нет да и вспыхивает поэзия. Однако речь о принципе. Не об удачах или неудачах, а о том, что кошка – не собака.

Давайте пишущих тексты не называть поэтами. Как-нибудь иначе.

Несколько слов о том, что происходит в современной русской поэзии (в последнее время все чаще в печати появляется курьезное определение – «российская»). Она, утратив мощную социально-политическую роль прежних лет, теперь – при полной свободе самовыражения – мучительно ищет читателя. У нее богатое меню – от герметических блюд до похабной приправы, от патриотистских (не путать с патриотизмом) заклинаний до снобистских фокусов. Тиражи поэтических книг трудно назвать тиражами, это скорее подарочные издания для друзей и знакомых. По Интернету рыщут полчища графоманов. Тексты, о которых шла речь выше, тоже пытаются пробиться на авансцену.

Но самое печальное – это отсутствие критики, полное пренебрежение эстетикой и этикой. Лев Аннинский, например, привычно отвлекается от качества поэтических произведений, они для него повод для собственных независимых размышлений. Да и вообще критики перестали друг с другом спорить, каждый солирует, как тетерев. Выходят чисто групповые антологии современных поэтов. И у каждой тусовки свои кумиры. И все-таки…

Выход укажут не сотни сочинителей-экспериментаторов, а единицы – личности, гении – героические традиционалисты и не менее героические бунтари. Не бывает сотни маяковских или сотни бродских.

А заразительный период текстов, я думаю, пресытится самим собой и преспокойно отправится в литературный музей…