Рафаэль Соколовский В советские времена слово «тайна» было ключевым в нашей жизни, так же как, например, понятия «родина» или «партия». А чтобы не забывали, что нашими секретами может воспользоваться враг, был выпущен плакат, на котором женщина в красной косынке, приложив палец к губам, молча предупреждала: «Не болтай!» Но о чем можно было болтать, если в тайне от нас держались любые политические и социальные события и происшествия и мы вынуждены были узнавать о них украдкой из передач «Голоса Америки», Радио «Свобода» или Би-би-си, пробиваясь сквозь тракторный рокот глушилок. Советские люди работали в каких-то «почтовых ящиках» и на номерных заводах, чьи адреса были известны лишь особо доверенным связистам, кто переправлял туда всю корреспонденцию. Да что там говорить, когда под номерами существовали целые города-призраки – Арзамас-16, Челябинск-40, Красноярск-26 и т.д. – и говорили: «Я работаю в «ящике».
Как-то под рюмочку мой сосед рассказал, как случайно устроился на номерной завод, который как бы был и одновременно которого как бы не было. То есть считался секретным производством. А случилось вот что: cлонялся он одно время без работы, так как не мог подобрать себе ничего подходящего. Вот и заглянул в пивную, чтобы промочить горло, и там познакомился с двумя работягами, как потом выяснилось, с номерного, особо секретного завода. Поговорили о том о сем, и мой сосед пожаловался, что предлагают ему всякую бодягу, а он слесарь 5-го разряда и со стажем.
– А иди к нам – внакладе не останешься: платят прилично, дают спецпитание за вредность производства, – говорит один.
– Так я у вас здоровье угроблю – спасибо большое!
– Да ты знаешь, в чем вредность нашего производства? Нельзя болтать о том, что мы производим, – объяснил второй. – Ну, да ладно, все равно сам узнаешь, раз собрался к нам. Так вот, мы с Сергеем работаем над деталью ПСМ-13/8: я болты нарезаю, он – гайки. Только ты об этом никому – ни-ни! (Он приложил палец к губам, как та женщина в красной косынке на плакате.) А устраиваться приходи на следующий день после зарплаты: или 5-го, или 20-го. У нас как денежку выдадут, так полцеха пустует, как будто эпидемия гриппа.
– А как вас найти, если предприятие у вас засекречено и на проходной нет никакой вывески?
– А ты иди по улице Бомжа Бруевича…
– Какого еще бомжа?
– Ну, который с Лениным сфотографирован на Красной площади. Он с ним был вась-вась – вместе декреты писали. Так вот, пройдешь улицу Бомжа Бруевича до конца и увидишь проходную, на ней ничего не написано. А вот рядом доска объявлений «Требуются». У нас кто только не требуется после зарплаты…
– Ну и как? – спросил я.
– Взяли с распростертыми объятиями! Сверлю я теперь, значит, дырки в детали ПСМ-14/7. Для чего эти дырки и в чем их секретность, меня не касается. Не мое собачье дело. Зато на Доске почета висю, поскольку выпиваю только по праздникам и с пятницы на субботу, чтобы потом руки не дрожали. Так что считают меня ценным кадром.
Вот так порассуждать вслух о тайнах и секретах еще каких-нибудь лет двадцать назад мне бы и в голову не пришло, памятуя о последствиях. Какой-нибудь «доброжелатель» тут же «накапал» бы, куда надо. А напечатать мои размышления о секретах и тайнах не разрешило бы Лито (мы называли эту контору Люто, потому что она лютовала, запрещая все, что только можно запретить). Расшифровывалось Лито как Литературный отдел, хотя работали там не писатели или критики, а тихие чиновники, вооруженные параграфами сведений, запрещенных для упоминания в открытой печати, и назывались они вроде «Мухи – разносчики заразы». Потому что вдруг на нем будет изображена не та муха – вместо обыкновенной какая-нибудь мушка-дрозофила, осужденная партией и народом во время кампании по борьбе с лженаукой-генетикой.
Меня всегда донимало любопытство, кем они числились в ведомостях по зарплате – литсексотами или еще как-то, потому что называть их настоящую должность было запрещено. А мы на весь мир звонили, что у нас цензура отменена. Стало быть, откуда в таком случае взяться цензорам? А они между тем заходили без стука в кабинеты редакторов, разворачивали перед ними книжную верстку или газетные полосы, исчирканные красным карандашом, и тыкали пальцем то в свои пометки, то в свой талмуд, где было перечислено все, чего нельзя печатать. Затем, как в цирке у иллюзиониста, факты, события, фамилии, цифры – все исчезало…
Если цензоры руководствовались параграфами своих инструкций, то идеологические чиновники осуществляли цензуру, исходя из своих убогих представлений о литературе и искусстве. Достаточно вспомнить, как Хрущев назвал художника Фалька Валькой. С легкой руки Горбачева высшей партийной похвалой стало слово «пирдуха», что в переводе на русский означало «пир духа». Так он выразил свое восхищение спектаклем «Ленкома». Ну, это ладно – анекдот. Хуже, когда идеологические чиновники запрещали книги, спектакли, фильмы по соображениям, понятным только им самим. Замечательная книга «Дети Арбата» пролежала лет двадцать и была выпущена в свет только с началом перестройки. Такая же судьба постигла талантливый фильм «Комиссар», положенный на полку тоже примерно на такой срок. Почему книгу отвергали журналы и издательства, а фильмы клались на полку, оставалось государственной тайной.
А вот вспомнилась еще одна тайна – тайна голых черепов. Мне не приходилось брать в руки череп и произносить историческую фразу: «Бедный Йорик!» А вот стихи о тайне голых черепов я, будучи заведующим отделом культуры самаркандской областной газеты, однажды благословил в печать на свою голову. По должности мне полагалось выпускать «Литературные страницы» и на них взращивать молодую поэтическую поросль, как мы тогда шутили, модным квадратно-гнездовым способом. Молодой поэт Владимир Киселев был склонен к философским размышлениям, и газета напечатала его стихотворение:
О, тайны голых черепов!
О, фараоны и плебеи!
Перед останками веков
Благоговеем и немеем.
Вот здесь разрушен
Карфаген.
А здесь покоится Рентген.
Найдут безвестный
лысый череп:
Батый?
Рублев?
Шекспир?
Рабле?
Века, бесстрастные,
как черви,
Равняют отданных земле.
И все же остается музыка,
Благих деяний существо.
О, если б только
ими мучилось
Тончайших клеток
вещество…
Тогда исчезнет тень могилы:
Мы будем живы,
вечно живы!
И люди будут свято верить:
Был Моцарт!
Не было Сальери!
Как угодно можно расценивать этот опыт начинающего стихотворца, наверное, можно найти в нем погрешности, но надо отдать ему должное – он искал себя в серьезной поэзии.
Утром вышла газета, а после обеда редактора Владимира Григорьевича Ходасевича вызвали срочно в обком к секретарю по идеологии. «Ленинский путь» был раскрыт на «Литературной странице», а стихотворение «О, тайна голых черепов…» исчиркана красным карандашом.
– Это что? – тыча пальцем в стихотворение, спрашивало идеологическое начальство.
– Стихи молодого поэта. Там есть подпись.
– А почему он пишет о голых черепах? Что, у нас больше не о чем писать?
– Наверное, пришла ему эта тема после «Гамлета».
– Напечатав эту белиберду, вы совершили политическую ошибку, – начал озвучивать свою «жвачку» идеологический секретарь.
Редактор терпеливо ждал, когда он кончит свои поучения, и со скуки рассматривал стены. И вдруг его взгляд остановился на портрете Хрущева, повешенном над изголовьем партийного вития, и тут его осенило…
– Я все понял, – сказал он. – Мы сделаем выводы… Разрешите идти? Извините, очень неотложные дела – надо выпускать газету.
Начальство довольно кивнуло понятливому редактору.
А вернувшись в редакцию, Владимир Григорьевич вызвал меня к себе и коротко пересказал о выволочке в обкоме. Мы оба подивились странным ассоциациям начальства, спорить с которым бесполезно.
– Одним словом, заруби у себя на носу, – сказал редактор, – в обкоме считают стихи Киселева идейно порочными. Поэтому чтобы ничего больше о голых черепах в газете я не видел.
– А если о Ленине?
– У Ленина была не лысина, – уточнил редактор, – а высокий лоб. Понял?
– Понял, – сказал я, улыбаясь этой макиавеллиевой логике.
Прозрение пришло вскоре и неожиданно. В очередном номере сатирического журнала «Муштум» я ждал выхода своего первого юмористического рассказа в узбекском переводе. А журнал не появлялся и не появлялся, истощая мое терпение: ни у подписчиков, ни в киосках «Союзпечати», ни в библиотеках его не было. Что случилось? Позвонил в Ташкент.
В «Муштуме» мне объяснили, что из-за типографского брака перепечатывается обложка. А мне тем более не надо беспокоиться, так как мой рассказ будет в следующем номере.
Верно говорят: все тайное все равно становится явным. Вскоре выяснилось, почему перепечатывали обложку «Муштума». Типографский брак был ни при чем. На него сослались, чтобы скрыть истинную причину задержки журнала. На самом деле произошел скандал: художник-карикатурист, обогретый оттепелью, решил блеснуть и нарисовал обложку, разоблачающую политических конъюнктурщиков. На верхней половине обложки он изобразил председателя колхоза вкупе со своей свитой в сталинской униформе: бригадирами, парторгом, главбухом, а сам председатель держал в руках трубку и одну руку заложил за пазуху. В нижней же части обложки – все они были обриты наголо под Хрущева и одеты в веселые украинские рубашки. Мысль у художника была благая – высмеять политических приспособленцев. Но удар пришелся под дых местной партократии, коя еще вчера возносила аллилуйю Сталину, а сегодня с тем же восточным подобострастием – Хрущеву.
Разразился трам-тарарам. Редактору «Муштума» всыпали по первое число и сняли с должности со строгачом. Говорят, сам Шараф Рашидов, первый секретарь, на бюро ЦК партии Узбекистана погрозил ему пальцем, так как в отличие от Хрущева, который имел обычай показывать кулак или стучать ботинком по столу, он был по совместительству еще и писателем.
А нам аукнулось…
