Невозможность смысла

Данила Давыдов. Марш людоедов: Пятая книга стихов/ Предисл. Марианны Гейде.
– М.: Новое литературное обозрение, 2011. – 160 с. (Новая поэзия).

В своей новой поэтической книге Данила Давыдов трансформирует всевозможные реальности в текст. Отдельные стихотворения – сегменты единой движущейся конструкции, неровной, даже шероховатой, но целостной. Это очень предметный, вещистский мир, где каждая вещь далеко не просто вещь. Под давлением автора она вынуждена множить свои отражения и двигаться, превращаясь в «сплошное То» или в «краденые колесницы огнеглазых» или, скажем, «здесь дело понимаете ли┘ ну, в этакой как вам сказать// в такой особенной если так можно выразиться// ну┘ сами понимаете┘».

Герой стихотворения никогда полностью не уверен в том, что говорит, потому что всякое названное нечто может в одно мгновение обернуться в ничто. И читатель тоже не уверен, он внимательно прислушивается к вибрациям голосовых регистров: «проходит ряд существ сквозь пелену веществ// они не факт что здесь не факт что есть// твое уменье видеть пригодится в этот раз// гляди внимательно на проступающие облики// они клубятся словно облаки// они уже». Метаморфоза одной-единственной буквы подделывает слово; метаморфоза строки подделывает текст (будь то «фрагмент» книги или вся книга). Поэтому уверенность в сказанном становится невозможной – ведь абсолютно все в пространстве поэзии Давыдова сказано сразу на нескольких уровнях, вне какого бы то ни было одного выточенного смысла (отсюда фраза Давыдова из интервью для журнала Textonly – «Для меня важна невозможность окончательного смысла»).

Унаследованный от Обэриутов, лианозовцев, хеленуктов и проч., абсурд учтен автором и оставлен за скобками. Он уже есть и принят как данность; ни героям, ни словам никуда не деться от абсурда, и стихи Давыдова пытаются привыкнуть к нему, научиться его не замечать. Они играют с читателем отчасти злую шутку, a priori отказываясь от логичных размышлений, но в то же время продолжая рассуждать, не давая читателю ни объяснений, ни ответов, ни даже вопросов: «а вот когда уже туда уж// и прочий замуж невтерпеж// тогда действительно мы замуж// но мир хорош».

Понятность и логичность бытовой жизни парадоксально иррациональна. Из стихотворения в стихотворение мы видим, как с этим феноменом сталкивается очищенный детский взгляд. Наивное видение ломается/преломляется и, наконец, искажается, не утратив многих своих признаков. Так, перефразированный, смахивающий на считалку и знакомый с детства «Чижик-пыжик» не только сменяет своего героя, но и «обманывает» читателя отсутствием привычной рифмы во второй строке: «кельвин кельвин где ты был// на солярис я летал». Здесь ребенок – всего лишь сторонний наблюдатель, он незаметен, потому что мал, почти невидим, но присутствует возможность манипуляций/воздействий на его чистое исконно (а не очищенное впоследствии) сознание. Будучи свидетелем происходящего, он знает все обо всем, точно не зная ничего. Автора «Марша людоедов» интересует именно эта грань – знание-не-знание, ударившееся о бутафорские элементы «реальной» жизни: «ребенок разгадал ребус и плачет// такая знаете ли немудреная притча// либо мир который принципиально познаваем// тем самым лишен радости неизвестного// либо завершение дела есть конец всему».

В поэтическом пространстве книги Давыдова предметы меняются местами с людьми. В то время как люди обезличиваются, предметы продолжают жить своей никчемной («хоть о чем// только зачем»), но все же дифференцированной жизнью, в которой они значат куда больше, чем «живые» люди: «вот субъект он такой же как почти все люди// ходит ремешок теребя». А вот на фоне солнечного пейзажа появляется множество таких же людей-предметов: «крыши были залиты светом// окна блестели// по улицам шли и шли и не было им конца». Обезличенные фигуры, действующие по неведомым законам кому-то в угоду. В стихах Давыдова возникает «неведомый бог», и вслед за ним чувствуется присутствие где-то поблизости Андрея Платонова: «в яме да в просторной яме// месили глину сапогами// а отчего ее месили// да потому что некто в силе// некто смотрит вниз// ему нравится процесс».

В книге Давыдова мир представлен как конструкция из фальшивых, поддельных, испорченных предметов, объединенных (вероятно, волей случая, а быть может, волей того же «неведомого») вместе: «давай дерзи, придурок// да будешь вечн// соси фальшивый леденец// попискивая, птенец// пока сияющий венец// гниет, недорог». Вещь сама по себе испорчена, потому что не исконна, а подлинное («сияющий венец») стоит не дорого и гниет за ненадобностью. Копия нужнее и значительней оригинала, о чем бы ни шла речь – о вечности, сокращенной до «вечн», или о леденце.

Проходит ряд существ сквозь пелену веществ. Рисунок Николая Эстиса

«Призрак состояния испорченной вещи, хлама, постоянно присутствует в текстах, – пишет в предисловии к «Маршу людоедов» Марианна Гейде. – Перед нами возникает мир вещей, изначально поломанных и кое-как приспособленных для того, чтобы выглядеть со стороны каким-то механизмом, целесообразность существования которого поставлена под сомнение даже им самим, но сомнения эти, всегда выраженные в недомолвках, эллипсах и эквивокациях, никогда не проговариваются прямым текстом: это было бы самоубийством и для текста, и для механизма».

Стихотворный текст Давыдова предельно герметичен. Он всегда что-то недоговаривает, ставя под сомнение не только целесообразность существования механизмов, заставляющих конструкцию книги маршировать по страницам, но и целесообразность говорения об этом. Поэтому некоторые рассуждения обрываются на полуслове, а некоторые из них доводятся до мнимого логического конца, так и не ответив ни на один вопрос (если таковые были). Читателю остается только послушно бродить по лабиринтам, пережевывать буквы, слова, строки и неизбежно снова возвращаться к началу книги, с тем чтобы ее перечесть.