Я падаю с огромной высоты….

Пленник поэзии.
Фото Сергея Чередниченко

Александр Ревич – один из удивительных людей, живущих сегодня. Любое испытание: болезни, страдания, сомнения, скорбь о прошлом – превращается у него в поэтическое вещество. Он говорит, что стихи приходят к нему во сне.

В прошлом году, находясь в реанимации, он написал:

Теряя слух, теряя вес,
душа едва держалась в теле.
Я слышал музыку небес,
и это было в самом деле.
Но как могу я передать
ту сладость звука, ту истому,
ту неземную благодать,
что чувствовать нельзя живому?

9 апреля 2010
Может, оттого ему дается такой поразительно огромный отрезок жизни, отрезок почти длиною в век, чтобы он мог свидетельствовать обо всем, что видел здесь, на Земле, а порой и Там, за порогом нашего бытия.

Я прохожу сквозь жизнь, сквозь все пласты,
сквозь тишину и гром, сквозь все событья,
сквозь взорванные зданья и мосты,
и не пытаюсь ничего забыть я.

Жизнь Александра Ревича словно призвана доказать истину, что поэзия – это судьба.

20 июня 1941 года девятнадцатилетний выпускник пограничного училища был откомандирован в Одессу к своей воинской части. Дальше каждый может представить развитие событий, которое, если герою удается выжить (а мы знаем, что он выжил!), больше похоже на завязку приключенческого романа. Будущий поэт дважды попадал в плен, затем в штрафбат, оттуда, чудом спасшись, вышел в звании лейтенанта, сражался вместе с защитниками Сталинграда, где был смертельно ранен, и снова был спасен Провидением. Александр Ревич сам ответил на вопрос, почему, как ему кажется, его оставили на земле.

В ночь, когда нас бросили в прорыв,
был я ранен, но остался жив,
чтоб сказать хотя бы о немногом.
Я лежал на четырех ветрах,
молодой безбожный вертопрах
почему-то береженный Богом.
«Поэма дороги», 2001

Тот уникальный жизненный опыт, который он приобрел с юности, потребовал от него скрупулезного постижения, воплощенного в цикле маленьких поэм, названных «Книгой жизни», где память пишет страницу за страницей, а душа поэта – скорбный, трагический голос, комментирующий поток событий.

В этой книге обнажена его собственная драма, тесно связанная с трагедией своей страны. В «Поэме дороги» закольцована судьба отца и сына. В 20-е годы отец (с Первой мировой войны, ушедший в Добровольческую армию, где стал казачьим капельмейстером) оказался в страшном котле Гражданской войны. Вместе с белыми офицерами он пытался бежать в Крым, но не смог, вернулся ободранным «нищебродом», придя с Кубани в Ростов, к родным, к молодой жене, с которой познакомился еще в Москве. Вышел, спасся, возможно, для того, чтобы в 1921 году родился его сын. В тот год, когда умрет Блок, закончатся Гражданская война и военный коммунизм, а над страной взойдет на долгие годы красно-багровая советская власть. Спустя 20 лет, в 1941 году, его сын тоже будет бежать, но уже из немецкого плена, как отец, будет прятаться по огородам, закапываясь в сене. Искать дорогу к дому. Так символично выглядит начало дороги Поэта – отец и сын, бредущие «с посохом корявым и мешком» по дорогам своей страны в надежде спастись от пули, от тюрьмы, от смерти.

После первого плена у Александра Ревича был второй. В ноябре 1941 года они с товарищами, ободранные и голодные, бродили по прифронтовой полосе близ Таганрога, где их и задержали немцы, отправив в лагерь. Это была открытая километровая равнина за колючей проволокой, продуваемая ледяным холодным ветром, над которой стояла вышка с пулеметчиком. Несколько тысяч пленных топтались от холода, прижимаясь друг к другу. В лагере этом не кормили. Здесь случалось, что пленные сходили с ума и ели друг друга. Через три дня Александра Ревича и его старшего товарища вывели на дорожные работы (пленные туда рвались, потому что местные жители кидали солдатам корки хлеба), им удалось прыгнуть из колонны в кусты, росшие вдоль дороги. «До сих пор не могу объяснить, почему именно я решился на такое, ведь Лихачев был старше меня на десять лет. Есть во мне чувство, что кто-то меня вел. Странно еще то, что наш побег на глазах у всей колонны не вызвал никакой реакции. Конвоя поблизости не оказалось, а пленные брели, отрешенные и оцепеневшие, видимо ничего не соображая», – писал поэт в статье «Цена жизни». «После бегства из плена и выхода к своим меня приговорили к расстрелу, – рассказывал Александр Ревич. – Ждал расстрела неделю, а потом прошел слух, что расстрел заменят штрафбатом. Конечно, это – из огня да в полымя, но все-таки хоть какая-то возможность выжить. При этом три месяца штрафбата, доставшиеся мне на долю, – это была только часть муки. Самым страшным было ощущение несправедливости: за что? «За что?» – это вообще знак ХХ века в России...»

Ответ на этот вопрос дало творчество, и он пошел учиться в Литинститут. Поступил на курс к Павлу Антокольскому, с которым довольно быстро подружился. Однако это было мрачное время гонения на «космополитов», куда определили и его учителя. В Дубовом зале Дома литераторов многие ученики проклинали и обличали этого доброго человека и хорошего поэта. Поразительно, что через несколько лет, когда минуют сталинские времена, Антокольский всех простил, в том числе и своих хулителей. Александр Ревич, придя к нему через три дня, увидел, как «он сидел в своем глубоком кресле и ежился, кутаясь в толстый клетчатый плед, хотя в комнате было жарко. Он походил на подбитую птицу, на фигуру Гоголя работы скульптора Николая Андреева». Тогда гнали и гнобили и других поэтических учителей – Илью Сельвинского за стихотворение «Кого баюкала Россия». Владимир Луговской, тоже преподававший в институте, был очень угнетен гонениями близкого друга и взял к себе учеников Антокольского. Какое-то время Александр Ревич учился у Луговского. Мучения старших поэтов видели молодые люди, вернувшиеся с самой жестокой войны. Их выбор был прост: или присоединиться к хулителям и прославлять режим и на этом делать себе имя, или молчать. Александр Ревич не мог напечатать в эти годы ни одного стихотворения.

«Печатать мои стихи в то время было невозможно, и я начал переводить, – рассказывал поэт в интервью. – Переводил то, что знал: Верлена, Мицкевича, но этих авторов также не печатали, как и мои собственные стихи. Поэтому пришлось переводить советскую «мистификацию», украинцев, грузин – Куправу и Апшелаву, с которым потом много лет дружил. Много переводил абхазского поэта Алексея Ласурия, который умер в 32 года. Абхазский классик Дмитрий Гулия называл его нашим новым Пушкиным. В 50-е я переводил поэзию Арагона, в 58-м перевел его книгу «Караваны» и большую часть книги «Глаза Эльзы». В 60-е занимался восточными стихами – переводил арабов, персов, чему в немалой степени способствовал Арсений Тарковский».

Собственный поэтический голос Александра Ревича стал по-настоящему сильным несколько десятилетий назад, когда стало можно писать и говорить открыто. До этого, как и многие его современники, он «эмигрировал» в переводы. Именно он провозгласил тождественность собственной поэзии и перевода, который у него не уступает лучшим образцам переводческого искусства.

И все-таки центральная идея творчества Александра Ревича – это понимание тех мучительных тайн, которые нам оставил ХХ век. Дантовскими кругами поэт двигается к постижению нашего ада, но здесь у него нет своего Вергилия, зато есть великие собеседники. Это и переведенный им Теодор Агриппа Д’Обинье, человек Возрождения, участник религиозных войн, гугенот, уцелевший во время Варфоломеевской ночи, поэт, автор «Трагических поэм», это Блок, Пастернак, Сельвинский и близкие друзья – Арсений Тарковский, Аркадий Штейнберг, Семен Липкин. Все они свидетели, участники невероятных событий; война, тюрьма, плен, лагерь – каждому выпадало свое. Но эти поэты всегда рядом с ним – в мыслях, стихах, поэмах.

Век, словно миг, мелькнул – и был таков.
Что для него решетка и оковы!
Он слышит плач сирот и стоны вдов,
Приходит новый – снова плачут вдовы.
Предела нет у горестей и бед.
Как нет предела времени, как нет
Границ пространства до скончанья света.
В снарядном вое слышим звон копья,
Забытый ветер через многи лета
На круги возвращается своя.

Поэмы Александра Ревича с годами уходят все глубже и глубже в детство, в исток рождения.

Здесь присутствуют два времени: одно течет своим повседневным бытовым ходом, не подозревая о большом Времени истории, которое незаметно вторгается в частную жизнь и обращает маленькие ручейки отдельной жизни в поток общего Бытия. И каждый раз ход большой истории застигает человека врасплох. Конечно, поэт не может изменить ход вещей, порой он даже не знает, откуда у него берутся те или иные слова и строки, но как проводник некой неведомой для нас Воли он продолжает страдать за свое время и стараться предвидеть его ход. Александр Ревич из тех поэтов, для которых поэзия и правда – высшая миссия, высший смысл существования.