Шевелить Вселенную словами

Я не напишу об Айги.

Юноша с лезвием во рту захлопнул книжку и отбросил ее. Он был двуликим – подобно глазам Геро, отражающим день и ночь. Только отличался сущностями, теми внутренними параллелями, которые куда-то уходили и никогда не пересекались.

Я подобрал книжку в надежде понять, что вывело юношу из себя. А розы┘

* * * Этой весной троллейбусы реже наезжают на лужи, чем осенью, и теперь несут меня, не забрызгивая брюки и френч. Я держу книжку Павича – роман о Геро и Леандре, который мне привезла, сопроводив словами: «Мы слишком разные, чтобы ты смог читать это», девушка, удивительно похожая на Геронею – героиню романа, чья отрезанная голова кричала мужским голосом. Впрочем, девушка не этим походила на Геро (даже грудь у нее не была усатой), но она знала, что в мире больше красоты, чем любви.

Я читал Павича и никак не мог понять, как иррациональность слов и образов находит в точности свое, измененное под одинаковым для всего мироздания углом, место. О розы.

* * *

Книжка, валявшаяся в том углу кровати, на который утром ложится солнце, а вечером отражается тень женщины из соседнего дома (которая или смотрит телевизор, или подходит к окну), оказалась томиком Геннадия Айги.

Я не раз пытался приступить к нему, читал то так, то эдак, улавливая слабое шевеление вселенной (а на слух так и вовсе – шатание) или смутно различая трехмерную картинку – как бывает, когда еще не научился их разглядывать, но продолжаешь ломать глаза, уже не в состоянии видеть.

Впервые я держал в руках книгу Айги в покосившемся домике – полуберлоге-полумастерской на берегу Волги. Хозяин – полубирюк-полугений, показывал мне альбом, в котором каждая страница отражала то самое слабое шевеление и смутно различимую картинку. Айги шевелил Вселенную словами, а хозяин не берлоги и не мастерской – красками. Только Айги красками раздвигал пространство, а мой собеседник его сжимал границами холста. И розы┘

* * *

В какой-то момент я ощутил сильное беспокойство. Женщина из соседнего дома устроилась на уголке кровати, троллейбус зацепил рогами края лужи, а я, держа в одной руке Павича, а в другой Айги, увидел, что книги наклонились друг к другу. Из Павича выпала страница и приклеилась к полу – ровно к тому месту, на которое падала тень от сидящей на кровати тени женщины.

Юноша с лезвием во рту отвернулся к стене, а я перелистывал страницы Айги, ненадолго задерживаясь на каждой, и видел в них отголоски происходившего вокруг. Комната наполнялась голосами, звуки отражались от предметов, пролетая лишь сквозь тень женщины, чуть замедляя полет, иррационализируясь и возвращаясь обратно. Смысл без подробностей – прост! Смысл прост без подробностей! И тут я взглянул на оторвавшуюся страницу (часть о Геро, с. 84). «Здесь нет никакой тайны┘ Для того, чтобы сохранить мастерство, нужно ежедневно упражняться не менее трех часов┘»

II

Мне было интересно, что видят в свободном от несвободы мире (перефразируя Евтушенко) Айги те, кого избирают его стихи. Я уверялся с каждой страницей, что человек не может сам их избрать. Как тот юноша, сущность которого перебиралась через параллели, стоило ему сменить один бок другим во время сна, не мог избрать для себя мир Айги, как все другие, пытающиеся выпить его стихи из несуществующей емкости. Потому что их нельзя пить, в них можно погрузиться. Как свет погружался в тень женщины, которая сидела на кровати, в то время как ее реальная сущность уткнулась в телевизор, как сущность юноши, пытаясь перескочить параллели, споткнулась о страницу Павича, лежащую на полу, как та девушка, которая была красивой изнутри и одинокой снаружи, и с каждой страницей все больше напоминала Геро. Подходит к окну.

* * *

Я не смог перевернуть страницу, на которой под красным колонтитулом «Время оврагов» скрывался текст «О девочке и о другом». Я проходил не в другое пространство, даже не в подпространство, я словно перевернул в себе Павича и сущность комнаты, которая становилась то реальной (и тогда сущности юноши заменялись двуличием, а тень женщины опасливо косилась на кухонный нож, а в комнате дома напротив завешивались зеркала), то иллюзорной, в которой они были отражением дня и ночи, сошедшимся и никак не могущим разломить печать четырех монахов.

Поиск, на который меня толкал (я в этом теперь уверен!) Айги, не имел смысла, это был обманный путь, на который он отправил немало старателей, отмывающих от слов крупицы смысла, тогда как смыслом были сами слова. Потому что нельзя избрать путь, который не хочет избрать тебя. Чтоб отступать от окна.

* * *

В конце концов троллейбус – окативший мои брюки, но пощадивший френч, – когда мы мчались к метро, подсказал выход из того лабиринта, в который я сам себя загнал. Разгадка иррациональности вовсе не в иррациональном подходе, а в том состоянии мира, которое скрывается в тебе, в тех кирпичиках, параллельных, тенях и внешнем одиночестве, что не заполонены образами, звуками – они могут совпасть со словами или не совпасть. Поэтому обрушился хилый умозрительный ряд, когда мне показалось, что стихи, шевелящие пространство за пределами рамки, которой ограничивает свой мир не только хозяин берлоги, не художник и не бирюк, а все мы под действием догм, поведения, шаблонов, как огня боящиеся когнитивного диссонанса и прочих помрачений рассудка, сами избирают читателя. Чтобы почувствовать вкус музыки, нужно уметь играть на всех инструментах.

Я не напишу об Айги.
И тем более – о Павиче.