Ведь я привязан к солнечному свету…

Александр Сенкевич. Скользящие тени.
– М.: Время, 2011. – 224 с. (Поэтическая библиотека).

2011 год – поистине урожайный для Александра Сенкевича. В серии «Поэтическая библиотека» вышла книга его стихов «Скользящие тени». А вслед за ней в Риге появилось переиздание его сборника «Западание клавиш», дополненное новыми стихами 2011 года. И, наконец, альманах «Русский мир и Латвия» с броской надписью на обложке: «Александру Николаевичу Сенкевичу 70 лет».

Этой круглой дате аукнулась весточка из Парижа от режиссера Леси Мацко. Она приехала из Киева во Францию, чтобы продолжить там свою режиссерскую работу, уже отмеченную на международных кинофестивалях. И вот новая ее работа – полнометражный документальный фильм «Вибрации» – творческий портрет Александра Сенкевича.

Вот так вот – Рига и Париж┘ Недаром во время просмотра «Вибраций» в Доме кино (в рамках Российской программы XXIII Московского международного кинофестиваля) мой сосед неожиданно спросил меня: «Не знаете: Сенкевич – эмигрант или гражданин России? Если память не изменяет, премию Бунина он получил за сборник стихов, изданный в Риге».

Вопрос и в самом деле – неожиданный. Невольно вспоминается автохарактеристика Сергея Есенина: «В своей стране я словно иностранец».

Сенкевич – иностранец? Да какой он иностранец, когда пишет: «Что мне тычете в бока,/ не отнимете и силой/ ровный ветер, облака,/ крест дубовый над могилой,/ косогоры и прудки,/ речки, рощи и лесочки┘ <┘>/ Разве сможете понять,/ становясь с годами вздорней,/ что земли родимой пядь/ палестин чужих просторней?» Это пишет о России русский поэт по самому своему взгляду на мир и душевному настрою. И, конечно же, знаменательно, что книга Александра Сенкевича «Скользящие тени» вышла в России.

Поразительное совпадение: почти те же полвека, без малого 50 лет, знаю я Александра Сенкевича. Знал Сашу еще в бытность его студентом Института восточных языков при Московском университете. И в дни его поэтического дебюта на страницах «Комсомольской правды» в 1967 году, где его напутствовал Арсений Тарковский. И как ученого-индолога, доктора филологических наук (был на защите его докторской диссертации). И, наконец, как президента Общества культурного и делового сотрудничества с Индией. Вот сколько житейских метаморфоз вместилось в наше почти полувековое общение.

Летом 1962 года мы впервые встретились и сразу же стали добрыми соседями. Так ведь и жили в соседних домах на старинной московской улице – Старой Басманной, тогда – улице Карла Маркса. Но для нас она все равно была Старой Басманной с ее запечатленными следами истории и легендами, будоражащими воображение поэта. Не раз останавливались мы около Путевого дворца великого князя московского Василия Третьего – отца Ивана Грозного. Саша приглядывался к его незамысловатым очертаниям, к загадочному полукруглому окну на фронтоне. Вынашивал замысел поэмы о грозном русском царе. Той самой поэмы, на главку из которой обратит внимание Арсений Тарковский, представляя подборку стихов молодого поэта: вот он, Иван Грозный, который «пишет книгу о правленье,/ пишет книгу о себе┘/ И, словно плаху, ставит кляксу/ на голой площади листа».

А род людской, влачась по бездорожью, был проклят вновь еще на сто колен. Рисунок Николая Эстиса

┘Около Путевого дворца Василия Третьего Саша выверял подступы к будущей поэме. А подступы были неожиданными, подчас поразительно чувственными: «Опомнись, девка, нешто не твой я государь?!» И рождались эти строки на другом конце Старой Басманной, где в прежние времена располагался знаменитый кабак «Разгуляй». Его уже не было на улице Карла Маркса, но дух его не исчез – дал название целой площади. Этот дух и уловил Сенкевич, когда, словно бы на полях будущей поэмы об Иване Грозном, написал свои разгуляйские стихи: «Купцы ехали к женщинам, к огню и неге,/ и хотелось сжечь им плоть, как деньги┘»

На пути от Путевого дворца Василия Третьего к Разгуляю останавливались мы и около дома декабриста Муравьева-Апостола, и около мемориальной доски в честь поэта Василия Львовича Пушкина, к которому не раз приезжал его знаменитый племянник. Всматривались и при этом не раз прикидывали: сколько же деревянных построек выгорело на Старой Басманной в московском пожаре 1812 года. Вот он, исчезнувший след «времен походов Бонапарта».

Примечательнейшая особенность этой – во многом итоговой – книги: структура разделов (а может, точнее – глав) в ней отвечает не биографической хронологии, а хронике духовной жизни человека.

Не случайно открывает книгу глава «Ненастье» – о вхождении человека в мир, где плоть и душа жестко сцеплены так, что их разделение, разрыв невозможен без боли. Такой боли, когда в горе безразличья «душа кричит»: «И, устрашившись собственной души,/ которая с небытием сравнима,/ я был услышан, как хлопок в тиши,/ и обнажился, как актер без грима».

Чувство небытия – смерть┘ Но смерть эта для Сенкевича-поэта как летаргический сон, который может прерваться, когда на экране его памяти вновь забрезжут академические разыскания ученого┘ Он не забывает о них, так что особый раздел в рижском альманахе представляет его академические работы, эссе и статьи.

Но все разыскания ученого – словно бы на периферии духовного мира Сенкевича. Главное для него – открытия поэта – путешественника, знатока истории. Открытия самых разных лет – от 1960-х до 2000-х годов. Здесь и житейские парадоксы «Случайного застолья», «когда приезжих праздная ватага/ накроет, как накатная волна┘/ Но для чего? Чтоб слово стало ложью?/ И из живого превратилось в тлен?/ А род людской, влачась по бездорожью,/ был проклят вновь еще на сто колен?»

И емкая, противоречивая глава книги – «Терновое ложе». Образ, передающий драматический, даже трагический отзвук великого таинства любви-страсти в языческом мире индусских богов. Таинства, о котором возвещают нам

Эти трубы, ревущие в тьму,
сон богов нарочито тревожа,
и меня подготовят к тому,
что у страсти – терновое ложе.

И как забыть об этой противоречивости, когда в памяти поэта «скользили, как тени,/ бесстыдная страсть и любовь-наважденье». Их встреча – «это встреча грозы и покоя», вместившая мироощущение поэта, его грехопадения и раскаяния, его внезапное признание: «Я падаю, но не могу упасть,/ ведь я привязан к солнечному свету».

И вот уже очередные главы «Скользящих теней», словно бы не замечающих биографическую хронологию. Биография поэта здесь как бы за скобками. Но тем явственнее становятся характерные особенности его поэтического мира, о которых еще в 2002 году писал поэт и критик Александр Щуплов. Он сразу же выделил первую изданную в России книгу Александра Сенкевича «Чувство бытия» как «неординарное явление в современной отечественной поэзии. Плотность слова и образа, выношенность мысли и чувства, неслучайность метафоры – родовые черты поэтики автора».