Несостоявшаяся революция

Его первая книга вышла полвека спустя после казни, когда было уже поздно. В положенной порции посмертных лавров ему не отказали и стихи его, конечно, прочли, но прочли под знаком нового, победившего движения, с которым он не имел ничего общего. Этот пламенный почитатель древних, воскресивший на французском языке пластичность греческой поэзии, был воспринят как предтеча романтиков.

Андре Шенье родился в 1762 году в Константинополе в многочисленной семье французского торгового агента Луи Шенье и местной уроженки Элизабет Ломака; греческий был для него родным с детства. Наваррский коллегиум, где он учился, способствует появлению дружеских связей в самом высшем кругу – важное жизненное подспорье для отпрыска незнатного рода с весьма скромным достатком. При этом в самой его личности нет ничего от супермена: не слишком живой юноша страдал камнями в почках и нефритическими коликами. Он пробует поступить на военную службу, но мундир – не лучшее убранство, а парик нелепо выглядит на шишковатой голове. Рассеянная жизнь, полная светских удовольствий, чередуется с приступами болей и вынужденными периодами воздержания; но для любимых занятий не проходит праздным никакое время. Блестящие связи делают свое дело: в 1787 году он отправляется в Лондон в качестве сверхштатного секретаря французского посланника Де ла Люзерна, который щедро оплачивает труды из собственных средств, но трудов не требует (известно, что Андре пытался отказаться «даром брать жалованье», но тот тактично сломил сопротивление). Он проводит в Лондоне достаточно много времени – до февраля 1790 года. А в это время во Франции разворачиваются события неслыханного масштаба┘

Первые шаги свободы он принял с энтузиазмом. Но только первые шаги. Как это часто бывает в дни гражданских смут, трещина прошла и через семейство поэта: как и отец, Андре оказывается на стороне «закона и порядка», а его брат – известный трагик того времени Мари-Жозеф – вместе с матерью стоят за радикальную партию. Публицистическая деятельность Андре (а он запомнился современникам именно в таком качестве) слишком известна, чтобы на ней останавливаться подробно; вместе с трагической защитой обреченного короля, в которой поэт принял участие, она могла вполне создать ему ореол мученика и романтически окрасить его борьбу; но борьба велась за вполне ясные принципы: «Нет счастья, благосостояния и довольства на земле без любви к порядку и справедливости, без послушания законам, без уважения к чужой собственности и к чужим правам». Безусловно, если бы выбор зависел от самого поэта, а не от случайности, он предпочел бы достойную смерть недостойной жизни; но его поступками руководили естественные реакции порядочного человека, владеющего даром слова, а вовсе не жажда самоуничтожения. 7-го термидора (25 июля) 1794 года утром Андре Шенье предстал перед революционным трибуналом и был казнен в тот же день.

После смерти осталась груда неразобранных рукописей; примерно половина его наследия (всего 800 страниц, умещаются в одном томике «Плеяды») – наброски и фрагменты и в стихах, и в прозе. Ключевую роль в его наследии играет литературный манифест, по словам современного исследователя, «достойный соперник Буало» – поэма L’Invention («Творчество»). Его эстетические идеи заключаются в том, чтобы быть не рабскими подражателями, а достойными соперниками древних – писать так же хорошо, как они, о том, о чем писали бы сейчас они, – сделать достоянием поэзии все человеческие достижения, все завоевания современной мысли и науки. Эти идеи, которых ему самому не довелось развить во всей полноте, намечали иной тип литературной революции, нежели осуществленный романтиками, – без трагического разрыва с наследием прошлых эпох, без перетолкования Гомера и выкидывания Вергилия с корабля современности.

В том, чтобы эстетические идеи Андре Шенье одержали победу, нет ничего невероятного. Солнечный гений Эллады мог еще раз восторжествовать над мистическими испарениями германских болот. Культурная ситуация в Европе того времени была такова, что исход борьбы мог решиться только на почве Франции. Победа идей Августа Шлегеля была вовсе не предопределена – и если бы Жермена де Сталь не изложила их в удобочитаемом виде и на общепонятном языке, кто в Европе стал бы прислушиваться к бормотанию йенского чудака? Но одна революция упредила другую, и политика – сама того не заметив – оказала решающее влияние на путь, по какому пошла поэзия.