Любите друг друга, милые

В провинции жизнь попроще...
Фото Екатерины Богдановой

* * *

Все гораздо серьезней,

чем могло показаться.

Разжигание розни – в каждом

новом абзаце,

разложение веры

по разрозненным полкам,

записные гомеры знают,

выпито сколько.

Наше время не лечит,

наши годы – какие?

Рашку давят на Вече –

не протянешь руки ей.

В стоге сена иголка,

– да опять мимо вены;

за отсутствием волка ноги

кормят гиену.

Заплутав в трех бараках,

загибаясь от ханки,

на безлюдье и раком станешь

за две буханки.

Ой, вы, слухи да козни,

да поклеп на ворюг!

Все намного серьезней, говорю...

Сад

Сумерки, сад, оторопь душит,

рвем наугад яблоки, груши┘

Сторож не зря влепит леща, и

всё фонаря глазом вращает,

нетороплив после сивухи;

Белый налив – в лоб ему!

«Шухер!»

Через забор, – ну же, пошел же! –

доблестный вор медлить не должен.

Вынесли – эх, самую малость,

делим на всех то, что досталось;

завтра опять выйдем под вечер

сад обдирать, ветви калечить.

Дождик стекло сек, словно розгой,

Мишка оглох – опухоль мозга.

И через ров прыгнув неловко,

черную кровь выблевал Вовка.

Мартовский лед┘ Стас,

куролеся,

думал – пройдет; всплыл

через месяц...

Время рекой слижет все беды,

вечный покой вам, непоседы.

Если когда буду в краю том, –

через года жахнет уютом,

духом блинов, жареной рыбы┘

В этом кино сняться могли бы

те, кто – уже┘ Те, кого с нами┘

Бреши в душе полнятся снами.

Яблок да груш нынче не надо,

в самую глушь старого сада

ринусь впотьмах, памятью движим;

вымучив страх, тени увижу.

Явь или бред – призраки эти? –

Скажут «Привет!» мертвые дети.

Таиланд

(из цикла «Зарисовки»)

Перелет утомителен,

если ты только не запасся

бутылкой – блажи во сне,

оставляй все повадки

тамбовского волка;

здесь никто не оценит

блатную наколку,

хоть песок под ногами

хрустит как снег.

В окружении джунглей,

в которые редко

даже местные лезут

(не стану врать),

не шугайся облав, не ищи себе клетку,

привыкай загорать,

а не шастать в разведку,

удовольствий удобоваримых – рать.

На закате акульего мяса вкуси и

развались поудобней, побудь ханжой;

и не думай совсем о какой-то России,

неустроенной вечно, давно чужой.

Сокровенного знания здесь не обрящешь,

да и многия знания – чем не ложь?

Вон у бара стоит, улыбаясь маняще,

трансвестит или девушка – хрен поймешь.

Тема с вариациями

Хмурый лес поперек

основного пути.

Что там Данте изрек,

мать его разъети?!

Кто напишет о нас,

выходя за поля,

коль иссякнет запас нефти,

газа, угля?

Вот и все, голытьба,

бесшабашная рать,

не судьба, не судьба эту землю топтать.

Скоро вскочит на храм,

как петух на насест,

непривычный ветрам

полумесяц – не крест.

А и Вещий Боян мне тут

форы не даст:

матерей-несмеян скроет

глинистый пласт,

и потащит рабынь

на восточный базар

просвещенный акын,

кто бы что ни сказал.

Эта песня куда горше боли моей,

пейте впрок, господа,

будет много больней.

Мой непройденный путь –

мирозданья игра;

ну и ладно, и пусть,

ближе к теме пора.

Невеселый оскал

кажет битый орел;

слишком рьяно искал,

ничего не обрел,

жемчуга да икру

я на ситец менял.

Но когда я умру –

воскресите меня.

* * *

Без видимых причин,

разумных объяснений,

себе – не господин,

слуга своей же тени.

Извечное «авось»

сбивает с панталыку,

да так уж повелось:

ни ропота, ни рыка.

Страшит кого-то зло, –

картинки, барельефы?

Мне на червях везло,

но при раздаче – трефы.

Условно обречен,

расспрашиваю черта:

и вроде ни о чем,

а все равно о чем-то.

Тоску замуровав

в исписанной тетради,

к чему качать права,

каких иллюзий ради?

Без видимых причин,

без лишнего вопроса┘

Намедни – кокаин,

сегодня – кровь из носа.

* * *

В провинции жизнь попроще:

людей меньше, да лучше,

а времени – как грязи.

Зри поверх крыш – то поля

в клетку, то рощи...

Написать идиллию разве?

Выйдешь в переулок,

а у завалинки

кучкуется молодежь.

И в груди засвербит

что-то маленькое,

но въедливое, как вошь.

Закусив раскатанную губу,

отмахиваясь от комарья,

наблюдаешь аборигенов гурьбу,

взглядом – голоден, телом – рьян.

Подойти бы, обнять вон ту, –

в джинсах со стразами

(по сельской последней моде),

но ведь оттолкнет, зараза,

еще и даст по морде.

А вдруг подумает: «Житель столичный, –

какой резон посылать на фиг?

Вестимо, в карманах полно наличных,

да и лицом не урод, папик».

И таким макаром позволит

все, что угодно;

пива хлебнув, станет воды тише,

молвит: «Поедем отсель,

и будем свободны,

рожу тебе, если пропишешь».

Но это, конечно, фантазии глупые.

Реальность такова,

что не видать ей моей халупы,

на которую давно утратил права.

И пока я рефлексирую,

как заезжий мусью, –

ее обнимает-слюнявит другой,

и она отвечает ему

вза-им-но-сть-ю,

и дрыгает правой ногой.

Так что спешу себе мимо,

считая версты ли, мили, и путая след,

и шепчу: «Любите друг друга, милые»,

будто мне уже тысяча лет.