Пьеро, а не рыжий

Всеволод Емелин. Gotterdammerung: стихи и баллады. – М.: Ад Маргинем, 2010. – 608 с.

У поэта Емелина вышла очередная, не то шестая, не то седьмая книга. Называется Gotterdammerung. Конечно, по количеству изданий Емелин не Донцова, но если сравнивать с другими поэтами, то, наверное, Емелин близок к рекорду. В свое время Хрущев говорил, что мы делаем ракеты, как сосиски, так Емелин – поэт, изготовляющий книги даже не как сосиски, а как бутерброды. Даже как-то удивляешься мужеству издателей, которые выпускают новую книгу поэта – увесистый томик в 600 страниц, когда старую-то едва-едва успели раскупить (правда, старая-то выходила в совсем другом издательстве, но не суть). Да и если бы просто поэта, а то ведь кого: алкоголика, разбавляющего спирт кровью еврейских младенцев.

Антисемитизм и гомофобия Емелина – тот камень преткновения, мимо которого трудно пройти критику: слишком часто он сам нападал на литературные школы «старых евреев и молодых пидарасов». Можно оправдывать «первого поэта России», говорить об «избирательности» емелинского антисемитизма, о том, что это антисемитизм художественный и эстетический. Такие оправдания даже забавны: Холокост тоже может быть акцией художественной и эстетической – называл же Дали Гитлера великим сюрреалистом, и уж, несомненно, Холокост избирателен, даже крайне. С другой стороны, разве можно серьезно называть антисемитом того, кто общается с человеком по фамилии Гельман? И как можно поклонника философии Фуко считать гомофобом? Розанов в начале ХХ века писал: «Жидов бьют, потому что они суть бабы». Как-то так приблизительно и описывают сегодня отдельные критики отношения Емелина с культурой вообще и еврейством в частности. Он и сам признает, что жаждал «интеллигентного» общения, хотел попасть в среду евреев-интеллектуалов, не попал – отказала женщина, осталось только насмехаться и по примеру лисы из басни говорить, что виноград зелен: жаловаться на «литературную мафию» и т.п. В этом есть что-то мазохистское, какая-то жажда униженности и оскорбленности. Но в биографии поэта были и героические поиски подвига: Емелин участвовал в диссидентском движении, входил в кружок о. Меня, в 1991-м защищал Белый дом.

Его личное разочарование идеально наложились на тот комплекс мессианства – тот комплекс «превосходства и неполноценности», который формируется у русского человека после крушения СССР. Бывшие граждане бывшей Страны Советов ощущали себя по большей части обманутыми. К тому же еще сильна была память о былой мощи СССР – и не понятно: как эта мощь могла столь внезапно исчезнуть. Создавался миф о русском народе, который, с одной стороны, всегда был велик и, с другой стороны, всегда был обречен на страдания.

Емелин и не возражает против абсурдности и нелепости себя, своей жизни, своей родины в конце концов. Ему нечем оправдать реальность, и он ее не оправдывает и не ищет из нее выхода, он утверждает, подобно Тертуллиану: «Есть, потому что абсурдно». Емелин сам становится транслятором – медиумом абсурда, кажется, он ежедневно тщательнейшим образом штудирует страницы Интернета, погружается в телевизионный экран, чтобы только не упустить ни одно абсурдное событие социально-политической жизни, он концентрирует в своих стихах бессмысленность до такой степени, что она обретает какую-то самостоятельную жизнь. Отношения Емелина с литературной традицией такие же, как с реальностью: он вовсе не «обижен красотой», и, обнаруживая в этой традиции сплошное сочетание несочетаемого, смысловые оксюмороны, он вовсе над этой традицией не издевается, а, напротив, возвращает ее в жизнь. Абсурдная жизнь требует абсурдной литературы, и она всегда была такой, требуется совсем немного усилий, чтобы это раскрыть.

Вот, скажем, умирающий герой Емелина обращается к Богу: «Ну, здравствуй в пыльном шлеме, зеленоглазый мой». Строка составлена из двух разных образов Окуджавы: революционно-лирический образ «комиссаров в пыльных шлемах» Емелин соединяет с зеленоглазым Господом из окуджавской «Молитвы». Емелин ничего не передергивает в текстах барда, ничего специально не изобретает, просто показывает, что оба противоположных образа принадлежат одному автору и в каком-то смысле едины, и хотя их объединение может казаться кощунственным, но они едины и живут в этом единстве. Вообще то, что тексты Емелина живут, – это уже очень серьезное достижение.

Существует такой тантрический секс – это когда вроде бы люди сексом занимаются: принимают различные позы, но вот собственно соития не происходит. Современные писатели, по крайней мере многие из них, занимаются чем-то, что можно назвать тантрической литературой: выпускают книги, пишут стихи и прозу, но с какой-то неопределенной целью. Еще Гумилев говорил, что отношения поэта с читателем, который не может действительно полюбить поэзию, подобны скотоложеству. Сейчас не всегда очевидно: нравится ли хоть сколько-то самим писателям то, что они пишут, и хотят ли они донести до читателя хоть что-нибудь. Такое ощущение, что авторы имитируют писание книги (причем обходятся даже без симуляции оргазма – вдохновения тут ни на грош). И читатели должны соответственно имитировать чтение, дабы продемонстрировать свой статус и культурный уровень. Во всяком случае, не понятно: на какой еще отклик подобная литература рассчитана. Или это, может быть, какой-то заговор издателей, отбирающих тексты, достойные помойного ведра, и усердно их печатающих, – сложно сказать. Во всяком случае, чтобы превратить в тантрического литератора Емелина, издателю придется очень сильно постараться. Его стихотворения, даже самые незначительные, самые проходные, написанные между делом, вызывают почти физиологическую реакцию (чаще всего хохот).

«Розни я не разжигаю,/ всех люблю на свете я,/ 282-я,/ не губи меня статья./ Данный текст не юдофобный:/ Я за братство рас и вер,/ Есть евреи превосходные:/ Абрамович, например...». Это текст фельетонно смешной, да Емелин и работает жанре, который Тынянов некогда называл «маленьким фельетоном», вся специфика та же: истертые, известные со школы метры, иногда и образы, только фельетон у Емелина разрастется, он может даже дорасти до пьесы – в это издании их включено две, и это, пожалуй, первый случай, когда с драматургией Емелина можно ознакомиться не в Интернете и не в театре, а взяв в руки книгу.

Иногда Емелина сравнивают с Маяковским, и это далеко не верно. Маяковский сам себя называл «рыжим», то есть клоуном-весельчаком, раздающим подзатыльники. И ему действительно нравилось давать общественному вкусу пощечины. Даже когда он пошел на службу к советской власти и писал оды про «серпастый и молоткастый», он чувствовал себя вовсе не холуем, а тем, кого Горький называл «понукателями». Емелин не рыжий – он скорее Пьеро, собирающий подзатыльники. Он не из тех, кто выигрывает битвы, а из тех, кто проиграет, чем бы битва ни закончилась. Вряд ли когда-нибудь профессора в университетах станут изучать особенности его поэтики, но сегодня читатель может поставить книгу его стихов рядом с сочинениями Зощенко, Олейникова или Галича – там ей самое место.