Чем случайней – тем вернее

Поэзия Андрея Вознесенского дика, сочна, порывиста.
Фото Андрея Багрянского

Вознесенский должен быть всегда. Для меня совершенно неважно, откуда он появился, сколько книг издал, где выступал, с кем спорил, кого выделял, на что надеялся и о чем думал. Он из другого поколения, он далек и велик. Далек и велик не по человеческим меркам, а как-то природно, естественно, как лес, поле, луг, как божья коровка. Так должно быть. И хорошо. Потому что сильна и хороша Россия. Потому что светла и все-таки бесконечна поэзия (хотя грустный Блок считал, что лишь музыка уходит в бесконечность, а поэзия имеет свои пределы).

И кажется, что это именно мне поэт Вознесенский подарил: «┘Равны ежику, осе,/ мы купаемся в России,/ мы купаемся в росе». Конечно, это всем, но все-таки мне!

Вознесенский – интонация, вселенская и близкая, которая обрела размеры сердечной необходимости нашей словесности, а в последнее время, собственно, и стала русской поэзией. Как все великолепно сошлось – Архитектурный институт и великий Борис Пастернак – наставник, дарящий таинство и вводящий в литературу!

А для меня оказалось важным и то, что первая книга стихотворений и поэм Андрея Вознесенского «Мозаика» вышла в 1960 году именно во Владимире. Чуть более чем через четверть века в том же Владимире в городской газете были опубликованы первые мои стихи, которые я отправил по почте из армии. Помню, хмельной от счастья, бродя возле Золотых ворот с газетой под мышкой, в голове держал: «А первая книга Вознесенского вышла именно здесь!»

Самое странное, что через поэзию Вознесенского никогда не хотелось воспринимать Америку (Хрущев был не прав даже эстетически). Италию и Польшу – да! Америку – нет! Но всегда с поворотом на Россию. Даже в поэтической переписке с американским другом: «И в твоем вранье, и в моем вранье/ есть любовь и боль по родной стране».

В нашем пространстве Гойя у поэта резкий, звучный, но заставочный, а вот Шагал – настоящий и простой. Потому что «загадка Шагала –/ рупь у Савеловского вокзала!/ Это росло у Бориса и Глеба,/ в хохоте нэпа и чебурек./ Во поле хлеба – чуточку неба./ Небом единым жив человек». Во всем – наше родное! А какую березу подсмотрел Вознесенский! Думаю, Есенин пожал бы ему руку, а многим сегодняшним дал бы в морду! Вознесенский – с наших лугов и косогоров, из ночных электричек; там подслушано и опоэтизировано:

Загляжусь ли на поезд с осенних откосов,
забреду ли в вечернюю деревушку –
будто душу высасывают насосом,
будто тянет вытяжка или вьюшка,
будто что-то случилось или случится –
ниже горла высасывает ключицы.

Отсюда и трагедия малая сродни трагедии Вселенной: «Букашка на щечке щекочет, как родинка,/ не понимая, что рушится родина».

Меньше всего хотелось бы сейчас задумываться о «сконструированной поэтике», об «обгоне русского футуризма» и т.д. Лучше про быт и человека, а еще лучше про личный опыт. Для меня было очень важно, что где-то рядом, именно в России, живет поэт Андрей Вознесенский. И этого достаточно. Я не собирался с ним встречаться, но судьба распорядилась иначе.

Года три назад началось мое практически деловое общение с Зоей Борисовной Богуславской и Андреем Андреевичем Вознесенским, больше с Зоей Борисовной. Я знал, что она добротный прозаик, но что у нее хватит сил и таланта создать ярчайший в нашей литературе женский образ (повесть «Веруня и джентльмены» прочел на одном дыхании) – стало для меня открытием. А на встречу с Вознесенским я поехал за стихами для Дня поэзии, который и состоялся в знаменитой гостинице в центре столицы. Охрана долго допытывалась – к кому же я. На фамилию Вознесенский они реагировали с трудом, и вдруг один из них воскликнул: «Так вы к поэту?! Так бы сразу и сказали!» Для этих людей, никогда не открывавших томиков стихов, Вознесенский был просто «поэт», точнее – символ поэзии!

Через мгновение появился живой поэт с сопровождающим его молодым человеком. А дальше как-то все совсем по-домашнему. Рукопись стихотворений, цепкий, внимательный взгляд, тихий, но твердый голос и четкое напутствие, что и как публиковать, крепкое рукопожатие и словно волна донесла его страдание. В голове пронеслось: «Помоги же ему, Господи!» Прощание, теплота во взгляде и полуулыбка┘ Я был счастлив этой десятиминутной и, казалось тогда, единственной встречей!

Прошло время – думаю, больше года, и опять же случайно (прав классик: «...И чем случайней, тем вернее...») в издательстве «Художественная литература» готовилась моя пятая книга стихов. Издатель пожелал, чтобы она открывалась вступлением кого-нибудь из поэтических мэтров. Можно было бы обратиться к тем, кто уже отзывался о стихах, но мелькнула совершенно авантюрная и захватывающая мысль: «А что если показать стихи Андрею Андреевичу?!» Я почувствовал, что мне еще со времени жизни во Владимире очень важно, что именно Вознесенский скажет! Даже не напишет, даже не для книги и не обо мне, а просто скажет, просто мне лично и о стихах! Набравшись смелости, я спросил Зою Борисовну, можно ли передать рукопись и надеяться на отзыв. На что услышал ясно и строго: «Я к нему в душу не залезу! Если захочет – откликнется!» Передав рукопись стихов, я позвонил через месяц и спросил о своей участи. Тут уже прозвучало строгое от Андрея Андреевича: «У меня очень много рукописей, которые надо прочитать! Позвоните через две недели». Ровно через две недели, ни на что не надеясь, сам не знаю почему, я позвонил вновь. Голос Вознесенского был ясен, даже звонок и громок (наверное, мне так казалось!), доброта и спокойствие в словах: «Я прочел – мне понравилось. Я обязательно напишу вам предисловие. Хочу с вами встретиться┘» Помню, что встречу Андрей Андреевич наметил на вторник в холле той же знаменитой столичной гостиницы. Шел, кажется, ноябрь 2009 года.

Наступил вторник. Андрей Андреевич появился с помощником, его опекавшим. Я бросился к ним. Вознесенский немного удивился, я назвал себя. Он заулыбался. Рукопожатие было крепким. О чем шла речь? О поэзии! Говорили об Ахмадулиной, я похвалил недавно опубликованную его «Белладу» с рисунком. Вознесенский улыбнулся.

Вспомнили польских поэтов. Я зачем-то вставил: «Урода – значит красота». Андрей Андреевич заулыбался снова. Недавно в «Юности» опубликовали интересные стихи выпускницы Литинститута (присланные по почте). Вознесенский отметил, что хочет выдвинуть это доселе неизвестное никому имя на премию «Триумф»: «Как вы думаете, эта девушка будет рада?» Открытая Андреем Андреевичем поэтесса не верила в свое лауреатство, пока газеты не опубликовали итоговые списки, а когда я спросил ее, придет ли она на награждение, в ответ услышал: «Да, если не сойду с ума от радости!» Сознательно не называю здесь имя, предоставляя ей возможность самой рассказать о своих впечатлениях. Вознесенский умел не только ценить чужие стихи, не просто дарить радость, но делать людей счастливыми. Это тоже великий дар!

А в том нашем разговоре Андрей Андреевич оценил журнал «Юность» последних лет, где сам до последнего публиковался. Еще объяснил, почему он написал вступление к моей новой книге. Проговорили мы почти час. И вдруг Андрей Андреевич стал резко подниматься, подбежал помощник. «Пойдем! – Вознесенский шагнул вперед. – Больно». А я словно ощутил, какая боль, какое страдание, какая исповедальная человечность в этом великом поэте. Так же внезапно Андрей Андреевич, не давая помощнику себя забрать, застыл и оглянулся. Я подбежал. Он крепко-крепко сжал мне руку и посмотрел в глаза. «Я все написал, теперь с Зоей┘ пусть сбудется┘» Я помню это пожатие и этот взгляд.

Через дней десять Зоя Борисовна набрала вступительные строки Вознесенского к моим стихам. Книга вышла. Подарить ее Андрею Андреевичу я не успел. И никогда уже не успею.

Поэзия Вознесенского дика, сочна, порывиста и обновляема природными циклами – воистину «как одуванчик у забора и лебеда». Она замешана на российской горько-сладкой землице, по которой брела есенинская выть – суглинок ли, чернозем ли, песчаник! Замешана крепко и навсегда, непролазно и до разбойного безразмерного пляса и свиста, с надеждой на авось.

Поэзия – это и есть дураки и дороги, а еще тихое обращение к Господу, когда мочи нет, когда уже не на грани, но за гранью:

┘ От мракобесья обереги нас,
от светлобесья избавь нас, Господи.
Новой победе самофракийской
не только крылья оставь, но – голову!..
Мне все же верится, Россия справится.
Есть просьба, Господи, еще одна –
пусть на обломках самоварварства
не пишут наши имена.

1989

Специально оставляю здесь год. Ведь именно в то время депутатские съезды выли и, правами человека захлебываясь, рушили┘

А у меня после выхода книги «случилось» лишь одно стихотворение. Вот оно.

Возле церкви

Не обновить холста.
Не повторить эскиза.
Пробилась через век скрижалей пустота.
Спасает лишь одно:
в России Мона Лиза
Тебя подстережет у всякого куста.
Ни заговор-травой,
ни музыкой вселенской
Уже не исцелит погибшая верста,
Где тишина жива
ночной и вознесенской
Загадкой бытия
Голгофского Креста.
Как колокол упрям
– стремительно и голо –
Чей голос дозвучать стремится до креста,
Где первая звезда,
где Лермонтов и Гойя,
А утром
до дождя
покой и высота.