Вопль тишины

Андрей Вознесенский, Константин Кедров, дача Пастернака.
Фото Виктора Ахломова

Большие поэты оставляют после себя праздники. На даче у Пастернака мы с Андреем Вознесенским обязательно отмечаем 30 мая – день памяти переделкинского небожителя. В этом году 49-я годовщина. Для кого-то это так называемый датский календарь – от слова «дата», а для нас вся наша жизнь. В начале жизни школу помню я – писал Пушкин о лицее. А для моего поколения школой была проработка во всех газетах и гибель Бориса Пастернака. Именно гибель. Он жил бы еще и жил. Но кто же в преклонном возрасте выдержит такой натиск, когда тебя по телевизору с правительственной трибуны сравнивают со свиньей. Андрей Вознесенский полушепотом, через усилитель произнес речь о Пастернаке. Перескажу так, как запомнилось: «Пастернак уходил при трагических обстоятельствах. Его заставили отказаться от Нобелевской премии. Роман «Доктор Живаго» я слушал в его исполнении во время тайных читок и до сих пор многие главы помню почти наизусть. Это роман о гибели русской интеллигенции и самого Пастернака, но он остался жить в своем романе. У него было такое необыкновенное лицо. Оно все светилось, менялось, как пламя свечи. Свеча Пастернака».

Стараниями Натальи Пастернак, как всегда, ожил рояль Нейгауза. Пришли музыканты и композиторы из Московской консерватории. Звучали арии из оперы «Доктор Живаго», а мы с Андреем перелистывали новый выпуск «Журнала ПОэтов», посвященный палиндрому. Я показал Вознесенскому свой палиндром «Ешь циник Ницше» и палиндром Сергея Капицы «А Клава давалка». Вознесенский улыбнулся и стал искать свой текст, надиктованный мне шепотом по телефону «Тинейджер трахнул телку через пейджер». Забавно, что пейджеры уже отошли. Современные тексты быстро устаревают. Но читаем же мы Пушкина про всяких там задумчивых дриад. Хотя я уверен, что многие читатели не знают, кто такие дриады, и путают их с триадами.

Потом Вознесенский шепнул мне: «Останешься на чай?» Традиционное чаепитие на веранде, конечно, сопровождалось тостами. Наташа Пастернак попросила меня сказать что-нибудь о музыке и поэзии. Я сказал, что взрыв авангарда в начале века и русский футуризм были прорывами к музыке. Пастернак был прежде всего учеником Скрябина и поэтому футуристом, потому что именно футуристы расковали стих, приблизив его к партитуре. Когда Чайковский писал оперу «Евгений Онегин», он удивился однообразию приемов и интонаций поэтики того времени. И написал свой сценарий. Если бы Чайковский писал на стихи Маяковского, Пастернака или Вознесенского, ему не пришлось бы переделывать текст. Пастернак начинал как ученик Скрябина. «Я клавишей стаю кормил с руки». Его поэзия порывиста, как «Поэма экстаза» Скрябина. Пушкин говорил: «Из всех искусств/ одной любви музыка уступает,/ но и любовь – мелодия». Скажем, перефразируя гения: одной поэзии музыка уступает, но и поэзия – мелодия.

Вознесенский очень оживился на слова Пушкина о мелодии и любви. Тут Наташа Пастернак спросила у Андрея, нравится ли ему книга Быкова о Пастернаке. К моему удивлению, он одобрительно закивал головой. Ну да. Понятно. Надоел хрестоматийный глянец, надоели ахи и охи. Постмодернистская семипудовая биография под названием национальный бестселлер выглядит современно. Так современно, что мне и читать не хочется. Ведь основной ее скрытый пафос в знаменитой злорадной пушкинской фразе – он так же мерзок, как мы. Врете! Он, гений, мерзок не так, как вы, а по-своему. Я умышленно не цитирую, а пересказываю здесь Пушкина по-своему, как запомнилось.

А Виктор Ахломов тем временем озарял нас вспышками своего фотоаппарата, и лицо Пастернака на фото действительно походило на язычок пламени. «Свеча горела┘» И вспоминаю я тот знаменитый вечер «Минута немолчания, или Крик по ненапечатанным стихам», что провели мы с Вознесенским в 1988 году во Дворце молодежи. Впервые после почти пожизненного молчания вышли на большую сцену Сапгир, Айги, Холин, Парщиков – всех не упомню. Выключили свет и Вознесенский зажег громадную свечу Пастернака.

– А теперь, – сказал Андрей, – давайте встанем и издадим вопль по всем ненапечатанным стихам советской эпохи.

Полутысячный зал встал, сверкая очками и лысинами, и издал протяжный и мучительный крик.

Боюсь, что сегодня, когда все напечатано и есть интернет, этот вопль уже никто не услышит, а если и услышит, то не поймет. Сегодня все напечатано – ничто не прочитано.

Сегодня время тишины, а не вопля. Тишины по непрочитанным текстам. Тихо на даче Пастернака. Голос Вознесенского даже через все усилители звучит как шепот. «Должен, хоть кто-то/ В самой орущей в мире стане/ Быть безголосым».