Человек из мифа

Всеволод Емелин. Челобитные. – М.: ОГИ, 2009. – 184 с. (Твердый переплет).

Новая книга Всеволода Емелина – это, по сути, выставка достижений автора: в ней собраны тексты разных лет, от самых старых до совсем недавних. Есенин называл себя «последним поэтом деревни». Емелин может себя назвать последним поэтом русской городской рабочей окраины. Она исчезает на наших глазах со всей сложившейся в советскую эпоху системой ценностей, с козлодромами и стоячковыми местами в дешевых столовых, уходит уклад жизни, когда «В огородах потели/ Запасали компот/ Пропивали в неделю/ Что скопили за год».

Собственно исчезают они давно и повсеместно: не только в многострадальном отечестве но и в далеких Штатах Америки, пусть не огороды, но там тоже что-то такое исчезает. Исчезает во всех экс-колониальных империях, надорвавшихся в борьбе за власть над миром. Рухнул в этой борьбе СССР, вот уже пошатнулись и США, чьи банки в период кризиса лопались как пузыри мыльной пены, под хохот Емелина про то, как «грянет кризис». Дело даже не в банках: старая Америка уходит как старый подмосковный рабочий район, и об этой старой Америке, о последнем ее представителе снимает фильм Клинт Иствуд. Можно сказать, что Емелин – это наш, русский Клинт Иствуд. Ну не запасают пролетарии развитых стран компот в банках и в огородах не потеют, а у нас запасают и потеют. Если долго плачешь поневоле, плач переходит в истерический смех, смех Емелина – почти такой истерический смех. Конечно, «невидимые миру» слезы Емелина настолько невидимы, что их, кажется, и нет вовсе.

Утих плач по деревне, начались рыдания по городской окраине. Пришли новые деревенщики, деревенщики городских трущоб, «рабочих районов, где нету работы» и стали оплакивать их судьбу. Емелин был первым в их рядах. Вместе с Андреем Родионовым. Они даже более подходят на эту роль, чем прозаик Дмитрий Данилов, тоже певец спальных районов. Данилов все же смотрит на них как-то извне, отстраненно, его ирония – насмешка, результат взгляда постоянно недоумевающего инопланетянина, очутившегося внезапно в странном и абсурдном мире, законы которого ему непонятны и монотонны, хотя сам Данилов, может быть, всю жизнь и провел в этом мире городского захолустья. Емелин не смотрит на своих героев с недоумением: он говорит почти от своего имени. И это «почти» создает то «мерцание смысла», те полукавычки, которые и делают Емелина почти недоступным и невозможным для критика. Сколько прекрасных и бесталанных статей сочинили бы литературные журналисты, если бы им удалось окончательно и определенно сказать, что Емелин и его герой – равнозначны. Если бы удалось установить обратное, то, пожалуй, написали бы еще больше. Но ни первого, ни второго сказать с уверенностью нельзя.

Русский Клинт Иствуд Всеволод Емелин. Фото Екатерины Богдановой

Чем дальше, тем сложнее становится понять – где Емелин, а где его герой. Двойники множатся, и уже непонятно, какой из Емелиных перед читателем: он ли призывает разрушить модный клуб как башню из слоновой кости, или только один из его двойников, а он сам идет в модное (и почти одноименное) издательство печатать книгу. «Неопределенный человек, ни то ни се, не поймешь, что за человек: ни в городе Богдан ни в селе Селифан». Но каким еще он может быть, если должен говорить от имени человека несуществующего мира, который так и не сложился и уже исчезает? Все, что осталось от него – это мифы: мифология бытового расизма и мифология братства народов, мифология диссидентов и миф высокой культуры. Эти мифы переплетаются и сосуществуют вместе как противоположные события, объединенные датой, в стихотворении «Воскресенье вербное/ день рожденья Гитлера». Обломки мифов, культурных кодов, пародии на Бродского, Пригова, Горького, перепевы Оскара Уайльда и цитаты из Достоевского, Андерсена и Мишеля Фуко, дополненные мифологией современных СМИ и телеэкрана, наполняют стихи Емелина, превращая их в увлекательные головоломки.

СМИ тоже часто используют старые мифы и клише, пытаются что-то конструировать с их помощью. Емелин ничего не пытается конструировать, кроме стихов, и мифы важны для него не как объяснение действительности, а только как подмена реальности. Однако никакой реальности никогда и не было, старые мифы сталкиваются с новыми, где были «слобода да посад» («Заунывная песня»), там строятся «небоскребы под гжель», вырастает несуществующий «город секс-нацменьшинств». Это слишком условно, чтобы быть реальностью, но другой реальности для Емелина, как и для его двойников – лирических героев, нет.