Григорий Кружков
Наталья Аришина, Илья Фаликов. Сговор слов: лирика диалога. – М.: Прогресс-Плеяда, 2008. – 400 с.
Бытует мнение, что брачный союз поэтов неустойчив, как радиоактивное ядро. Самые знаменитые пары неминуемо и трагически распадались – от Ахматовой с Гумилевым до Сильвии Плат с Тедом Хьюзом. Как пример пожизненного и гармоничного союза вспоминаются разве Элизабет и Роберт Браунинги – их история стала уже легендой английской литературы.
Между прочим, Элизабет Браунинг в XIX веке была более знаменита, чем ее муж. Ее стихи – глубоко лиричны, эмоциональны. Роберт Браунинг поэт более закрытый, в своих драматических монологах он, как правило, говорит голосами исторических персонажей, живших в Средневековье или эпоху Возрождения. Таков, на мой взгляд, естественный расклад: женский ум конкретней и эмоциональней, мужской – абстрактней и если не суше, то, так сказать, окольней.
Наш случай – отчасти похожий. Стихотворение Натальи Аришиной всегда помещается в каком-то конкретном времени и месте, здесь и сейчас. Фаликов, наоборот, поэт-историк, он видит время в разрезе – все его слои одновременно. Таково устройство его глаза. Дискурс поневоле становится пунктирным, с перебоями (так же, кстати, как у Браунинга, но там – психологические перебои, а здесь – перемахи во времени). Тем не менее ткань стихотворения не рвется. Все соединяет пластика стиха, длинное дыхание, мощный накат строк. В чем секрет этой певучей речи? Сперва виден умысел – вектор смысла; но чем дальше в стих, тем властнее вступает в дело интуиция; поэт целиком отдается стихии языка. В этих вспышках темперамента – сила той поэтической летописи, которую пишет Фаликов. Интересно наблюдать, как бурная импровизация порой возникает ниоткуда, как в удивительном и, казалось бы, чисто филологическом стихотворении о букве «Ы»: «┘Спит ковыль, кычет выпь, хочет дым умереть молодым,/ Вьется мысью по древу,/ спит бобыль, скачет рысь, /вьется пыль, голодает упырь, зычно требует деву./ Твой салтык невпротык, меркнет высь,/ задохнется твой русский язык,/ хмырь, не вяжущий лыка,/ Рыцарь внятности сник, и к щиту прилипает ярлык:/ рыбий глаз вместо Божьего лика».
 Мужское начало должно уравновешиваться женским.. Ван Эйк Ян. 1434. Портрет четы Арнольфини. Национальная галерея, Лондон. |
В числе любимых жанров Фаликова – исторические портреты («Василий Петров», «Памяти Луговского»), «исторические пейзажи» («Высокий берег», «Тамань»); есть у него стихи дальневосточные, московские, анапские, лагенбрухские (неожиданные немецкие каникулы, подаренные поэту Фондом Бёлля). Есть, если уж мы тут говорим о книге двоих, стихи о любви (но бесконечно далекие от лирических штампов) – такие, как «На лестничной площадке докричим┘». Динамизм и емкость стиха, оригинальность мысли, широкоформатный взгляд наследника и очевидца русской истории – таковы черты, ставящие Илью Фаликова на высокое место в современной русской поэзии.
Мужское начало в этой книге достойно уравновешивается женским. Русских поэтесс после Ахматовой и Цветаевой часто помещают в двумерную систему координат, оценивая, чего в них больше – ахматовской элегичности или цветаевского накала. В Наталье Аришиной от Цветаевой – практически ничего. Значит, всё от Ахматовой? Не совсем так – хотя точки пересечения есть, даже биографические: например, детство у южного моря. Представьте себе Ахматову – но не в «ложноклассической шали», а в брюках и ветровке, не слушающую «Чакону» Баха, а внимающую путаным проблемам соседки, не бездомную и беспомощную в быту, а занятую готовкой или стиркой, умеющую и любящую все это делать – устраивать быт, улаживать трудности жизни. Тогда вы примерно представите лирическую героиню этих стихов. Любовь к бедной утвари мира, к тому божественному теплу, которое заключается в супе и печке, – делает нашу поэтессу, пожалуй, больше акмеисткой, чем сама Ахматова. При этом Аришина – прежде всего художник, всегда стремящаяся не просто отразить жизнь и записать впечатление, а создать оригинальное, никогда раньше не бывшее стихотворение, сотворить вещь. Ненавязчиво и тонко связывает она сырой жизненный материал с культурной нитью. Скажем, орудием борьбы с Музой у нее выступает веник: «Сеть со мной плетет, прячется арахна,/ Роет норку мышь, злейшая из муз./ Близко пробежит – веником шарахну,/ шепотом кляня кровный наш союз». Здесь мышь, конечно, не простая, а та самая, из статьи Максимилиана Волошина «Аполлон и мышь».
Или вдруг виноградник причерноморских берегов окажется у нее тем садом, который «не устерегла» девушка в «Песне песней». Или тетрадку робких юношеских стихов она назовет «собраньем виноватых взоров». Или вдруг заговорит сапфической строфой, а то и гекзаметром, виртуозно стилизуя не метр, а сам дух античной поэзии. Так возникает смесь сугубо современного материала с какой-то простодушной гармонией, напоминающей о домовитой музе Древней Эллады.
Два непохожих поэта живут под одним переплетом. Иногда, естественно, у них перед глазами оказывается общая перспектива, и тогда возникает удивительный стереоскопический эффект (например, два стихотворения с одинаковым названием). В другой раз обнажается что-то личное о другом (но никогда – лишнее). Что это – просто две книги в одной? Или опыт сосуществования впритык двух поэтических систем? Или и то, и другое, и нечто третье, что превосходит их арифметическую сумму?
