Александр Курбатов
Владлен Гаврильчик (слева)и Евгений Бачурин (справа).
Фото Александра Краснова
В Москву из Питера на презентацию своей книги «Комедийный анбаръ» приезжал Владлен Гаврильчик. Это наиболее полное собрание литературных произведений Гаврильчика – стихов, прозы, пьес – выпущено совместно издательствами «Красный матрос» и «Немиров». Мы с Александром Красновым должны были встретить Владлена Васильевича на вокзале и проводить к его другу, художнику Евгению Бачурину. Еще Краснов собирался фотографировать Гаврильчика, а я – взять интервью. Я пытался придумывать накануне какие-то вопросы, но потом плюнул и решил, что беседа двух давно не видевшихся друзей будет гораздо лучше и интереснее.
Б.: У людей огромное количество картин. А мы прожили с тобой огромную жизнь, а в чем она на выходе? Ну пятьдесят штук, не больше. Ну, может, больше┘
Г.: Я четыре тыщи штук┘ Я просто вынужден избавляться, места нет┘
Б.: Но ведь ты ж еще и писатель. Стишки всякие и прочее┘
Г.: Чего? Вот я ребятам как раз рассказывал. Как-то сижу, разговариваю с новоявленными членами Союза писателей. И поднимаю вопрос: как вступить в Союз писателей? Они мне и говорят: «О! Гаврильчик! Вот щас пиши заявление, мы тебе дадим рекомендацию – и все, и ты – пожалуйста!» Я говорю: «Ребята, я, конечно, понимаю вас, но не буду ничего писать, пока не получу письмо из Союза писателей – «Глубокоуважаемый, высокочтимый, гениальный, Владлен Васильевич, мы офигели от ваших произведений и поэтому желали бы иметь в рядах нашего Союза писателей. Членские взносы у нас не очень обременительны». Вот так». Если по правде, то мне не нравится заявительная форма – «прошу принять меня┘» Включить – и все дела! А членские взносы, само собой, нужно платить.
Б.: Так тебя все равно приняли?
Г.: Да я никуда не вступил. Я только член одной организации.
Б.: Художников?
Г.: Нет. Я почетный алкоголик Питера. Я состою на учете в наркологическом диспансере.
Б.: Ну, понятно, эти шутки твои я давно знаю.
* * *
Б.: Ты меня поразил количеством своих картин. Ты говорил – у тебя их четыре тыщи картин. Безумное какое-то количество.
Г.: Ну, это я просто перепутал. Четыре тыщи – это не я, это Айвазовский.
* * *
Б.: А стихотворения – я вообще считаю, что я замолчанный, что я вообще ничего не приобрел.
Г.: Если у меня получается стихотворение, я получаю взамен чувство глубокого удовлетворения.
Б.: Глубокое удовлетворение – это, конечно, очень важный момент. Но все-таки все стремятся к тому, чтобы их потом где-то там напечатали, опубликовали.
Г.: Я был в журнале «Звезда», в редакции, на годовщине смерти Володи Уфлянда. И там смотрю – лежат журналы, «Новый мир», скажем – любой бери. Я взял два номера – посмотреть: а что «Новый мир» вообще на сей час печатает? И нашел, что он ничуть не изменился. Как был хороший, так и остался. Сейчас просто время изменилось┘ Но очень серьезный, солидный журнал. И интересный. Там серьезные люди работают.
* * *
Б.: Не моргать очень трудно. Сложно держать глаза, широко открытыми – тем более. Вообще это целая проблема. Гаврильчик, ты ж не моргаешь никогда?
Г.: Да нет, моргаю.
Б.: Значит, ты маргинал.
Г.: Значит, маргинал. Застарелый маргинал.
* * *
Г.: «Как ныне прощается с телом душа,/ Расстаться настало им время».
Б.: Этого я не слышал.
Г.: Нет, не так:
Прощай, мой товарищ, мой верный нога,
Расстаться настало нам время.
И ты – ненадежный, но добрый слуга,
Что сеял зазря свое семя.
Б.: Так это ты написал? Очень похоже на тебя. Особенно нога мне нравится.
Г.: Да я смешнее стихотворения не читал вообще. Я забыл просто. Мне дали эту книжку сто лет тому назад.
Б.: Да. Все это было, было, было.
Г.: А я вот недавно достал Игоря Иртеньева «На Павелецкой-радиальной».
Б.: Это тебе должно нравиться. Это хорошие стихи у него. А он, кстати, очень к тебе здорово относится.
Он всегда удивлялся: почему популяризация такая низкая твоих стихов. Я ему говорю: «Что ты удивляешься? Вот ты бы взял и популяризировал». Он говорит: «Меня самого популяризируют».
Г.: Нет, он однажды у меня спросил: «Можно я буду в своем журнале печатать ваши стихи?» Я говорю – да пожалуйста, на здоровье! Как-то зашел к нему в редакцию. Сидит – один к одному Саша Черный. Жутко шкодный вообще сочинитель.
* * *
Г.: Москва такой город, где людей быстренько стараются приспособить, чтоб молоть. «Янки при дворе короля Артура» знаешь? Он там обнаружил, этот янки, что у них там столпник-монах стоит на коленях на столбе и все время отбивает поклоны. Что зазря энергия пропадает? Приделал монаху какой-то привод, и тот стал молоть муку. Так что Москва – она такая, она мимо человека не пройдет, заставит молоть муку. А в Питере каждый второй – это сочинитель. Там даже клуб «Дерзание» есть, давно уже, в Центральном доме пионеров. Там уже с первого класса начинают выращивать пиитов. Там литобъединений – видимо-невидимо.
Б.: В Москве тоже их хватает.
* * *
Г.: С Хромовым ты же меня познакомил? В мастерской, еще на Чистых.
Б.: Наверное, да, да.
Г.: Не наверное, а точно. Ты познакомил меня с Хромовым. Я его не пустил в мастерскую, тем более время вечер уже. Ну я его не знал. А утром встаю, открываю дверь идти за пивом – а там на рукописях лежит Хромов. И там гениальные вещи. Я говорю: «Давай, заходи». Он еще был молодой, работал в каком-то СМУ. Начальник СМУ его: «Валя, ни в коем случае не подходи к рабочему месту, приходи два раза в месяц, получай аванс и зарплату. Не дай бог влезешь в наш производственный процесс. Мне, – говорит, – травмы не нужны». А он тогда занимался палиндромами. Он написал совершенно шикарную пьесу┘ Не помнишь, как эта пьеса называлась? Персонажи: Водородов, Водовзводов┘
* * *
Б.: А зато в семидесятые годы┘ Я сейчас вспоминаю 75–76-й годы, Коктебель. Туда съезжалась куча народу – к этой Волошинской даче, из Новосибирска, из Владивостока, кучи диссидентов появлялись. А когда попал в Коктебель несколько там лет назад, увидел страшную картину: пляж, огромный – и стоят «Вольвы», «Мерседесы», огромные, квадратные какие-то. И везде торгуют арбузами, дынями. И стоят огромные мужики с огромными животами, в трусах омерзительных – вот есть такой вариант трусов, которые совершенно уродуют ногу┘ Это совершенно другой мир, это другой век. Такой контраст меня просто ошеломил.
Г.: А мы с Тамаркой как-то пришли на пляж в шесть часов утра. А на выходе там стоял автомат с сухим вином. Знаешь, кого я там встретил? Валеру Зеленского, своего дружбана.
Б.: Ну-у, его в любой точке Коктебеля можно было встретить в свое время┘
Г.: А теперь он важный┘
Б.: Он очень много пишет, знаешь же┘ и переводит.
Г.: У него мировая известность, по психологии.
Б.: Ну да, он прекрасно знает английский, шурует со страшной силой┘
Г.: И при всем при том совершенно простой парень. Передо мной нос не задирает, мы с ним дружим.
Б.: Ну чудеса. Развоспоминались. Хуже нет сталкиваться со старьем. Это страшное дело, действительно┘
* * *
Г.: А я по Москве иду с Васей. А навстречу мужик какой-то идет. Вася говорит: «Посмотри на этого мужика». Я посмотрел на него. Прошли мимо. Я говорю: «А кто это такой?» – «Это, – говорит, – Фивейский». Скульптор. У него есть скульптура, называется «Сильнее смерти».
Б.: Я уже не помню, какая она – «Сильнее смерти». А-а! Там буденовец┘
Г.: Буденовец голый, в одной буденовке. И эта скульптура, копия ее, выставлена была у нас, у Большого концертного зала. И меня Маша спрашивала – а я тогда с Машей гулял, со своей дочкой: «Папа, а почему он голый в одной шапке?» Я отвечал: «Потому что он бедный был, бедняк, воевал за бедняков. У него была только одна вот шапка, которая называлась буденовка. Вот так».
