Криминогенно и темно

Для любого человека, для любой творческой личности нет страшнее врага, чем равнодушие окружающих. В 1955 году Евгений Евтушенко написал: «Где и когда это сделалось модным: живым – равнодушье, внимание – мертвым?» Я думаю, что в идеале необходимо проявлять внимание к каждому человеку: заботиться о живых, помнить о мертвых и не забывать забытых.

Еще совсем недавно с нами рядом жил замечательный поэт, большой мастер стихотворного перевода Лазарь Вениаминович Шерешевский (1926–2008). На его долю выпала нелегкая судьба: расстрел отца в 1938 году, война, арест по сфабрикованному делу, сталинские лагеря, ссылка на полуостров Ямал. Но даже там, за Полярным кругом, будучи отнюдь несвободным человеком, он продолжал писать стихи, переводить ненецких поэтов. Он перевел несколько стихотворений Александра Блока с русского на французский.

Его перу принадлежат переводы поэтических произведений классика литовской литературы Эдуардаса Межелайтиса:

Им вовеки не будет прощенья:
Станут корни деревьев питать
Алой кровью коры утолщенья
И побегов упругую стать,
Доберется до кроны высокой
Кровь людей, что безвинно мертвы,
Так что лопнут от сытости щеки
Равнодушной мясистой листвы, –
Им вовеки не будет прощенья.

Но не лопнули от сытости щеки равнодушных обывателей, высокомерно взирающих на поэта как на человека второго сорта, второго плана.

Обладая незаурядными лингвистическими способностями, Шерешевский сдвинул горы в области поэтического перевода. Достаточно вспомнить блестяще переведенные им баллады Редьярда Киплинга.

Как о переводчике я знал о нем еще с советских времен. А вот с оригинальными стихами Лазаря Вениаминовича я познакомился только в начале 90-х годов. До этого времени, как это ни больно говорить, лучшие его строки практически не публиковались. Они были достоянием письменного стола и литературной памяти друзей.

Впервые я встретился с ним в доме нашего общего друга, поэта и драматурга Виктора Альбертовича Игнатиуса, лично знавшего самого Маяковского. Шерешевский пришел к Игнатиусу вместе с Валентиной Поповой, вдовой репрессированного поэта Вадима Гавриловича Попова. Невозможно забыть лаконичные, остроумные стихи и эпиграммы Лазаря Шерешевского, его рифмованные каламбуры: «Как на земле/ Обетованной,/ Живи по книжке/ Пенсионной./ Кто был ты раньше?/ Кедр Ливана./ Кто стал ты нынче?/ Пень Сиона». Или такие строки: «Весь вечер я гляжу в окно –/ Криминогенно и темно». Но когда я услышал его знаменитую «Вертикаль», я был потрясен не только деталями страшной биографии поэта, но и могучей художественной фактурой, плотностью текста, концентрацией поэтической энергии в регулярных и вполне традиционных стихах: «Позади, оставив тот порог,/ Где мои зарницы отсверкали,/ Я Москву не вдоль и поперек –/ Снизу вверх прошел по вертикали».

В этот вечер он подарил мне две свои книги: «Перемещенье сроков» и «Две зоны». Читая стихи Лазаря Вениаминовича, я невольно открывал для себя факты трагической биографии поэта. При этом я не мог не заметить безупречную фонетическую организацию его текстов, где «звуковые радости» не выпячиваются, а с естественной легкостью выполняют свою главную – семантическую функцию: «Должен быть ты пронырлив и юрок,/ Чтобы жить в этом мире калек:/ Кто за окорок, кто за окурок, –/ Продал душу свою человек┘».

Всем известно, что в человеческом имени закодирована определенная информация о характере человека и даже его судьба. С какой горькой самоиронией Лазарь Вениаминович написал стихи о своем имени: «Лучу подобно имя и ножу,/ Звенит струной, а не басов раскатом./ Я в гноище и рубище лежу/ И предстаю то бедным, то богатым./ И в этот век, что так учён и дик,/ Оно пришло, опасно и ненастно,/ И с лазером рифмуюсь я впритык,/ И с лагерем рифмуюсь ассонансно».

Как глобус разделен экватором на два полушария, так и жизненная территория поэта, его земное пространство разделены на две зоны. Первая – реальная, запретная┘ та, которая за колючей проволокой, а вторая – это зона равнодушия и отчуждения, где действуют те же волчьи законы, что и в первой. Те же судьи, те же надзиратели, те же жертвы и палачи. И какая из тюрем лояльнее, тайная или явная, определить порой трудно. По ту сторону решетки человека уничтожают физически, а по эту – пытаются сломить морально. В одном из интервью Белла Ахмадулина точно сформулировала, что у надзирателей и охранников больше шансов сохранить и воспитать потомство, чем у заключенных. Но всё же, как показывают классические примеры, человек, если он, конечно, человек, несмотря на все адские муки и истязания, даже в клетке сохраняет свое человеческое достоинство, душевную дееспособность и свободу размышлять, чувствовать, анализировать. Это отнять у человека не вправе никакая даже самая жесткая карательная система. Возьмите судьбы Шаламова, Жженова, Анны Барковой, Льва Кропивницкого┘ Они сохранили себя. В этой связи вспоминаются афористичные строки Яна Сатуновского: «┘а впрочем, не всё ли нам равно – писать – свободным или каким-нибудь еще стихом в концентрационном лагере┘»

Лазарь Вениаминович Шерешевский был арестован после тяжелого ранения в 1944 году. ГУЛАГ отнял у молодого поэта лучшие годы жизни, силы, здоровье, но не свободу. В любой из зон он всегда оставался внутренне раскрепощенным человеком. В лагере девятнадцатилетнего стихотворца судьба свела с писателем Семеном Григорьевичем Гехтом, с которым он подружился и продолжал общаться после освобождения. Шерешевский испытывал к этому человеку нескрываемое уважение и часто приезжал к нему в гости. Гехт жил на Мясницкой улице, в доме № 21. Это квартира принадлежала когда-то Николаю Асееву. Гехт приходился ему свояком. Сам Семен Григорьевич был очень талантливый, но, к сожалению, подзабытый прозаик. О значении Гехта для литературы Константин Георгиевич Паустовский сказал: «Не могу себе представить Бабеля без Гехта». По воспоминаниям самого Лазаря Вениаминовича, Гехт стал для него эталоном мужества в жизни и в литературе – учебником и Учителем. Шерешевский очень любил Асеева. Он унаследовал от него принцип соединения смысла и звука в поэтической речи.

Лазарь Шерешевский никогда, ни при каких обстоятельствах не терял чувства юмора, даже когда болел, даже когда находился в больнице на грани жизни и смерти. Он вообще был очень светлый, остроумный и доброжелательный человек:

А по остроте интеллекта и по своевременности эмоциональной реакции на текущие события нашей жизни, и по афористичности высказывания Шерешевского можно сравнить только с Галичем: «Мало движений в истории плавных,/ Тонет она в непотребствах и сквернах┘/ То правоверные бьют православных,/ То православные бьют правоверных».