Иза Кресикова. Из записных книжек поэтессы: Сборник эссе. – М.: – Интер-рес, 2008. – 128 с.
Записные книжки сочинской поэтессы, эссеистки, драматурга и врача по профессии Изы (Изиды) Кресиковой – это стихи, фрагменты и комментарии к собственным неожиданно найденным записям двадцатипятилетней давности. У Кресиковой помимо девяти книг стихотворений уже выходило четыре прозаических сборника, два из которых посвящались разговору о Пушкине и Цветаевой. Жанр записной книжки, к которому можно отнести ее последнюю книгу, сам по себе любопытно эклектичен, разноракурсен и, гранича с мемуарами, заметками, эссе, автобиографией, фельетонами и прочей полупублицистикой, неизменно привлекает к себе поэтов. Видимо, тут дело в непритязательности. Случайно найденный старый синий коленкоровый блокнот с обрывками цитат, положений и установок – прекрасное основание для домысливания и создания целой книги.
Так, из старых тезисов, неоконченных фраз, стихотворной скорописи у Изы Кресиковой возникают рассуждения о даре, поэзии, жизни, смерти, Боге, женщине, вечности – все на деле с большой буквы. Она то пишет «перечитала и сама с собой не соглашаюсь», то начинает развивать забытую свою мысль. Здесь раздумья и о тех или иных театральных постановках, и хождение вокруг вопросов Времени и Пространства. Курсив чередуется с обычным шрифтом, старые мысли с новыми.
«Что же такое вдохновение? Прозаически я бы сказала так: это рой чувств, возникших то ли от конкретной мысли о чем-то, то ли от прочитанного, всколыхнувшего этот рой чувств. Потом все это возбуждает интеллект, появляются художественные или ученые формулировки┘» Оброненные вскользь определения, попутное личностное, предельно субъективное затрагивание важных вопросов – такое возможно лишь в интимном блокноте поэта. Все, что вне, – требует доказательств и аргументаций, артикулированного терминологического аппарата, больше рациональности и меньше эмоций. Записная книжка поэтессы – территория свободного высказывания и тотальной правоты, поскольку в поэзии истинно все то, что изрекается ее пророком, стихотворцем.
Особенно интересен тут самоанализ поэтессы, ее критическое осваивание собственных поэтических формул 70–80-х годов. Найдя эпилог своей поэмы о Прометее, который у нее превращается в человека («Но герой разомкнет тьму и камни./ Дрогнут даже Эльбрус и Казбек./ И появится он между нами/ не как бог, побежденный богами,/ а усталый чуть-чуть человек»), она вспоминает, как не решалась его публиковать из-за того, что дерзостно вмешивалась в миф. Но потом нашла книгу венгра Мештерхази «Загадка Прометея». Тот домысливал миф точно так же: Прометей становится человеком. Через несколько страниц Кресикова приходит к относительному сближению Прометея и Христа, но отдает предпочтение Прометею: «Я неисправимая язычница. Я жалею Христа, но он не ведущий. Он покорный мученик, чего и желал людям». Попутно Кресикова говорит о романтизме, о поэтах, писавших о Прометее, о Цветаевой, Байроне, задается вопросом «интересно – почему Пушкин в своем творчестве не обратился ни к образу Христа, ни к образу Прометея. Я думаю, что он со своим непокорным, вольнолюбивым характером не принимал в некоторых деталях первого, а для второго – Прометея – просто не пришло его творческое время».
О Пушкине вообще здесь много. И о Блоке. И о Булгакове. А также о дружбе, рождении, вещих снах, театре, молитвах... Иза Кресикова вперемешку с чтением своих стихов читает чужие и думает, думает. Как и всякий поэт. И пишет от лица поэтов: «Мы внутри одиноки, но снаружи легки. Льются тяжкие строки с нашей легкой руки. – Мы внутри одиноки и снаружи горьки, но легчайшие строки упадают с руки». Легкие строки или тяжелые – не так важно. Интересно заглядывание в закулисную, внестрофную жизнь поэтессы. Которая сама же восклицает в конце книги: «Как сложен, как необыкновенен внутренний мир человека, как недоступен он упорядоченному описанию!» И тем не менее что-то удается выявить и упорядочить. Так что, уважаемые поэты, пожалуйста, не выбрасывайте своих блокнотов со старыми записями. Потом, лет через тридцать, из них может родиться интересная книжка.