Сергей Зенкин Жан Бодрийяр. Соблазн. Перевод А.Гараджи. - М.: Ad Marginem, 2000, 318 с.
ВЫ НИКОГДА не замечали, как человек простужается? Одного лишь холода или сырости для этого недостаточно - мы вполне можем их переносить, пока увлечены работой, захвачены страстным переживанием или просто сосредоточенно следим за своим телом, твердя: "Я не дам себе простыть". Но наши способности к концентрации не беспредельны - рано или поздно человек утомляется, засыпает, просто отвлекается, и вот тогда-то неотвратимо делают свое дело мокрые ботинки или сквозняк из форточки. Простуда должна застигнуть нас врасплох, когда мы начинаем внутренне дрейфовать по течению; такое нечаянное отклонение от курса как раз и называется словом seductio - "со-вращение", "соблазн".
Примера с простудой нет в книге Жана Бодрийяра; но, думается, он вписывается в концепцию автора, понимающего соблазн как не только человеческое, но общемировое начало наподобие Эроса. Так, в древних космогониях, по его словам, мировые стихии представляли собой "притягательные элементы, не различительные, и они обольщали друг друга: вода соблазняет огонь, огонь соблазняет воду┘" Так и болезнь, и даже сама смерть настигают свою жертву не напрямик, а окольным путем соблазна. В восточной притче человек, встретивший на улице Смерть, в ужасе бежит от нее куда подальше, в далекий Самарканд (или по другой версии - в Самару); а Смерть-то и сама удивилась, встретив его в неурочном месте, - "ведь на завтра у нас с ним назначено свидание в Самарканде┘" Смысл притчи не в фатальной неизбежности предначертанного, а как раз в нечаянной форме, которую получает судьба: если бы не случайная встреча со Смертью, если бы не ее удивленный жест, принятый человеком за угрожающий, не было бы и бегства в Самарканд, а значит, и назначенное там свидание могло расстроиться. "┘Смерть - не спонтанное событие, - комментирует Бодрийяр, - но, чтобы исполниться, она должна прибегнуть к соблазну, вступить в мимолетный и загадочный сговор с жертвой, воспользоваться знаком, быть может, только одним, который так и не будет разгадан". "Мимолетный и загадочный сговор с жертвой" как раз и есть момент соблазна, непреднамеренного отклонения - непреднамеренного даже для самой Смерти!
Эта взаимность, обратимость соблазна - важнейшая его черта, по Бодрийяру. Анализируя "Опасные связи" Лакло, автор находит историю соблазна не в осаде президентши де Турвель, которую деловито, уверенно и односторонне ведет Вальмон. "Соблазн тут в ином плане: не от соблазнителя к жертве, но между соблазнителями, от Вальмона к Мертей, разделяясь в форме преступного сговора через подставных жертв" (в напечатанном переводе, к сожалению, сказано невнятно-буквалистски: "┘по вставленным между жертвам"). Соблазн начинается там, где два злодея-обольстителя вместо "подставных жертв" начинают обольщать друг друга, невольно втягиваются в азартную игру - не кто кого затащит в постель, а кто кого перещеголяет в злодействе, - и в этой игре, конечно же, оба проигрываются дотла. Соблазн - это игра, агонистическое, "дуально-дуэльное" состязание, наподобие первобытного потлача, где нельзя не принять вызова, не лишившись чести: "Что заставляет отвечать на вызов? Вопрос таинственный, под стать другому: что соблазняет?"
Вопрос действительно таинственный, и Бодрийяр не дает на него точного ответа, признавая "колдовскую" природу соблазна, создаваемый им "священный горизонт видимостей". Соблазн в его трактовке представляет собой особо острую, не кодифицированную никакой религией, но оттого лишь более действенную форму сакрального - ведь именно сакральной энергией Марсель Мосс объяснял неотвратимость вызова и ответа в потлаче. Это один из видов того "символического обмена", который Бодрийяр прославлял в своей предыдущей большой книге "Символический обмен и смерть" и в котором без остатка сжигается всякая целесообразность (обольстить, чтобы нечто получить, как в басне про ворону и лисицу, - это не настоящий соблазн), всякие позитивные ценности и смыслы. Носителем соблазна является женское начало, сила которого в том, "что женское никогда даже не подступалось к истине, к смыслу, оставляя за собой абсолютное господство над царством видимостей". Здесь русский переводчик, увы, опять оплошал и перевел приблизительно: "┘в известном смысле, даже не подступалось к истине, оставляя за собой┘" - упустив важную мысль автора о том, что игра соблазна противоположна не только истинному, но и всякому устойчивому смыслу, то есть принадлежит к тому же ряду полуутопических культурных практик, что и "письмо", "текст" и т.д., которые постулировались французскими неоавангардистами 60-70-х годов. И, конечно же, "женское", о котором тут идет речь, проявляется не только в женщинах - соблазн вообще не обязательно исходит от человека и тем более от какого-то определенного пола. Поэтому его одинаково опошляют, профанируют такие, казалось бы, противоположные явления, как порнография и феминизм, подменяя чарующую игру видимостей скудной, агрессивно выставленной напоказ гиперреальностью - "истиной пола", идеологией прямолинейного желания и наслаждения.
Нетривиальное для конца 1970-х годов (книга Бодрийяра вышла в 1979-м) выступление против феминизма вписывается в общую линию автора, изобличающего упадок "символического обмена", взаимно-принудительных отношений в современной цивилизации: ныне соблазн подменяют либо дешевые суррогаты вроде секса (на самом-то деле "соблазн всегда особенней и возвышенней секса, и превыше всего мы ценим именно соблазн"), либо холодные игры симуляции, где играющий ничем всерьез не рискует, ему не грозит необратимо и зачарованно сбиться с дороги. Мы привыкли называть Бодрийяра "теоретиком постмодерна", но не стоит забывать, что он прежде всего его критик.
Занятно, что в этой книге совсем не нашлось места для любви. О ней говорится чуть ли не однажды, и то лишь затем, чтобы свести ее к соблазну: "Любовь - вызов и ставка: вызов другому полюбить в ответ; быть обольщенным - это бросать другому вызов: можешь ли и ты уступить соблазну?" В действительности любовь, конечно, не равна сексуальности, но соблазну она тоже не равна - в ней есть не только "символическая", но и "воображаемая" сторона, например та мечтательно-завороженная любовь-страсть, которую описал Ролан Барт во "Фрагментах речи влюбленного". Кстати, эта книга, несмотря на различие в подходе, являет собой специфически "постмодернистский" культурный жест, который два года спустя воспроизвел и автор "Соблазна". Как Барт после теоретической семиотики вдруг занялся "речью влюбленного", так и ссылающийся на него Бодрийяр, отойдя от специальных научных и политических проблем (экономики, психоанализа, даже соссюровских анаграмм┘), обратился к предмету легкомысленно "светскому" - соблазну. Пользуясь его фразеологией, можно сказать, что он сам позволил себя соблазнить, сманить с твердой научной тропы в зыбкое пространство эссеистики.
В русском издании его книге повезло, она прочитана и переложена с умом. Елена Петровская написала к ней предисловие, искусно подражающее и строю мысли, и строю речи автора. Алексей Гараджа сделал подтянутый, гибкий перевод, во многом сумев передать язык оригинала, - как сказано в его послесловии, "при всей своей холодности, скупости, расчетливости┘ по-настоящему танцевальный язык". Мне, правда, кажется, что этот танец иногда отяжеляют то банальные "красивости" ("И женственность пылает в этом смертоносном вихре гиперреальности┘" - все метафоры здесь от переводчика!), то просторечные выражения ("типа как чистая форма живописи"), то жаргонные словечки ("отмороженный вызов"); в последнем случае сказано просто невпопад - ведь по-русски "отмороженный" означает "не знающий удержу", а в оригинале "замороженный" (gelй), то есть, наоборот, законсервированный и введенный в рамки. Впрочем, таких неудачных вольностей немного; и, к счастью, совсем мало прямых ошибок, из которых я уже указал две и назову еще одну - самую невинную, зато забавную. Бодрийяр упоминает знаменитый фильм Нагисы Осимы, известный у нас как "Империя чувств" (хотя вообще-то его французское прокатное название "L"empire des sens" было бы вразумительнее переводить как "Власть чувственности"), - переводчик же пишет "Империя знаков". А дело в том, что все у того же Барта есть книга - да еще, на беду, о Японии, - которая как раз и называется "Империя знаков". Вы поняли, что произошло? Ролан Барт соблазнил не только Жана Бодрийяра, но и его русского переводчика; сила нечаянного уклонения преодолевает книжные обложки и национальные границы. Что, собственно, и требовалось доказать.
